Родные гнездовья

Смоленцев Лев Николаевич

Николка Дитятев — большеносый, плутоглазый, верткий — круто пошел в гору после женитьбы на богатой чердынке-староверке — женитьбы без родительского благословения, без церковного венчания, с расколом в добром роду. Прельстил верткий никонианец истинную аввакумку роскошным костюмом, наследными золотыми часами фирмы «Павел Буре» да приметным носом. Вскоре, как повел Николка самостоятельное дело, из костюма-тройки вытряхнули его архангельские ушкуйники, часы же в тот год он выбросил в Печору собственной рукой. И какие часы — единственные на всю Печору!

А дело было так. Приехал он в свою артель с доглядом, а кормщик Митяй-Кожедуб и шепни ему:

— Слышь-ко, каяф [20] ,

«Сергий Витте» нонь плывет... Ночной-от улов артель туды метит... — Митяй кожей, затылком чуял приближение шквального встока — ветра, вздымающего Печору на дыбы.

— А ты, кормщик, на што?

— Дак артель жо, ватага жо — воевод на вече сымали, не токо... — и развел притворно руками Митяй.

— Ставь парус! — распорядился Дитятев. — Я ужо им...

20

Каяф — богатый хозяин в Поморье (местное, больше презрительное название).

Когда посреди Печоры всток так стал трепать карбас, что обмирало и заходилось сердце, Митяй взмолился:

— Осподи! Сгинем, сей раз сгинем! Конеч! Ко-онеч нам! — Это было неожиданней шквала, ибо о бесстрашии Митяя ходили легенды. — Замолить-то, задобрить тя, Пе-чо-руш-ко, нечем! Не дай согрешить, осподи! — засуетился Митяй. — Не дай оммануть себя, Печорушко! — Кормщик лихорадочно отвязывал тяжелую цепку серебряных часов. — Намедни купил, совсем во страхе запамятовал... На-кося, примай, Печорушко! — выбросил он за борт часы. — А ты, ка-яф, чего жалуешь? — повернулся кормщик к хозяину. — Сгинуть хошь?!

Дитятев отцепил и выбросил свои золотые.

Все тайное становится явью. Над Дитятевым потешалась вся Печора: Митяй загодя припас старенький футляр от часов, чтобы сбить спесь с молодого заносчивого хозяина.

С тех пор ни доброй одежины, ни часов Николай Дитятев больше не нашивал, озлившись смертельно на всех старообрядцев. Свою чардынку-аввакумку перекрестил он в новую веру. Перекрестил, обвенчался с ней не в какой-нибудь убогой, а в собственной великолепной церкви, построенной в его селе Великовисочном. Выстроил он храм целиком на собственные деньги, оговорив у архиепископа, что церковь будет названа Никольской! Архиепископ подгадал освящение храма на майского Николу, но трижды помянул при том Николая Дитятева, его богоугодное дело, начисто забыв его скаредность.

Лютовали и братья Терентьевы: иначе где бы им сколотить без наследства и за малое время такой капитал, который и в третьей доле отошедшего от дела старшего брата исчислился в двести тысяч наличных серебряных рублей. По примеру Дитятева и Терентьевы выстроили собственную церковь, однако по ночам их душили скрюченные ревматизмом руки множества утоплых и живых земляков...

Вот они-то, Дитятев и братья Терентьевы, и были настоящими хозяевами Усть-Цилемской семужной ярмарки.

* * *

Андрей Журавский использовал и ярмарку и благовещение этого года по-своему: созвал собрание членов Печорской естественноисторической станции, деятельности которой минул год. Пришли на собрание и устьцилемцы, большая часть которых пока еще с опаской следила за нововведениями Журавского, Соловьева и их добровольных помощников, дружно работающих без гарантированной оплаты.

— Так что же представляет собой Печорский край? — начал с коренного вопроса Журавский свой годовой отчет. — Или это «пустолежащий», «вечно мерзлый» край Европейской России, который «не заселять, а расселять надобно», как предрекал Зиновьев, или жемчужина Российского Приполярья? Сегодня, невзирая на смех скептиков и могучий ропот обывателей, можно сказать уверенно: Печорский край у-ни-ка-лен:

нигде в пределах Европы бассейн одной реки не пересекает естественными водными путями столь обширного перспективного горно-промышленного района с таким при всем том разнообразием ископаемых богатств, не говоря о богатствах земельных, как районах будущего обильного скотоводства и маслоделия. А то, что такой колоссальный край пустует вблизи столиц, вблизи морского порта, в области больших судоходных рек, — гражданское преступление отечественной науки и правительства перед русским народом!

Все, заполнившие до отказа маленькую начальную школу, захлопали в ладоши.

— Рад, очень рад, что вы разделяете со мной это убеждение, — поблагодарил Журавский собравшихся, после того как стихли аплодисменты. — Станцию сейчас дружно упрекают в том, что она-де отошла от предписанного ей направления работ, что ее заведующий нарушает устав, утвержденный советом директоров императорских музеев. Правильно: нам никто не поручал сельскохозяйственных исследований в Печорском крае, — продолжал Андрей Владимирович. — Но мы действовали не по академическому уставу, а по чаянию народа. Сказочные богатства, я не боюсь этого слова в оценке богатств Печорского края, долго будут недосягаемой жар-птицей, если мы не укажем пути к освоению этих богатств. А путь один: показать крестьянину, задыхающемуся ныне от безземелья в центральной России, сельскохозяйственные возможности пойм Печоры и Усы, показать ему несметные кладовые горных богатств Тимана и Полярного Урала. С большой горечью я вам должен сказать: за те годы, что «открываем» мы для народа Печорский край, в Сибирь переселилось более пяти миллионов крестьян из центральных губерний России, а на богатейшие свободные луга Печоры не приехала ни одна семья — вот как напугали народ Приполярьем!

— Почишше, чем нами — еретиками! — громко рассмеялся Ефимко Мишкин, сидящий в первом ряду.

— Вас бояться и надо, — серьезно вставил Соловьев, — сколько нашествий старухи делали на картофельные гряды. «Выдерем напрочь Артемкины бесовски яйцы!» — вопили.

— Так, может, они к им токо и рвались? — отпарировал давний знакомый Журавского.

Стены школы содрогнулись от хохота. Смеялся Журавский, смеялся весело, заливисто... Смеялся, вспомнив о злосчастии священника пижемского прихода отца Василия.

Все началось с обеда у тестя, где гостем был печорский протоиерей Федор Петровский. Посочувствовав Андрею Владимировичу по поводу его тяжкого и тернистого пути, «аки пути святого Стефания Пермского», отец Федор обмолвился:

— Трудность пути твоего, сын мой, двоится, ибо сеешь ты семя разумное на ниву раскольников, кои, злобствуя несусветно, рвут плоды труда твоего, не дав им вызрети.

Федор Яковлевич был прав: старообрядцы, не приемля нового устава церкви, не пускали в свою жизнь и другие новшества — школы, непривычные для севера растения. Сочувствие протоиерея было искренним, проникновенным. У Журавского ворохнулась мысль: «А не попытаться ли поискать поддержки у служителей официальной церкви, приходы которых после девятьсот пятого года, когда был разрешен свободный переход в старообрядчество, сократились наполовину? Бедствуют же священники на Печоре!»

— Отец благочинный, сколько приходов в уезде? — полюбопытствовал он, задумав приобщить к своему делу протоиерея.

— Видишь ли, сын мой, уезд разделен на три благочиния: Усть-Цилемское, Ижемское и Пустозерское, да еще есть отдельная святая церковь на Новой Земле.

— И сколько же во всех благочиниях священников?

— Надобно бы шестнадцать, да в наличности четырнадцать.

— Много из них местных?

— К великой печали, мало. В Усть-Кожвинском приходе Иоан Чупров из устьцилемцев да в Куйском — Николай Истомин из зырян. Остальные присланные, бегут... — сокрушенно покачал головой протоиерей.