Родовое проклятье (Мы странно встретились)
Шрифт:
Через два года службы Владимир подал в отставку, уехал в Москву, без особой надежды отправился сдавать экзамены в академию и, к своему крайнему удивлению, узнал, что он сдал их блестяще и зачислен на первый курс.
– Да еще бы мы с вами их не сдали, эти экзаменья! – Северьян, с которым Владимир первым поделился своим изумлением, все принял как должное. – Зря, што ль, вместо блядей книжки толстые по ночам читали? Да за такое не только экзаменья – Георгиев на ленте должны давать!
Владимир, впрочем, считал, что сыграли роль не столько его сомнительные познания, сколько громкое имя его отца. Они с Северьяном уже нашли дешевую квартиру
Такого глубокого потрясения Владимир не испытывал никогда в жизни. Он был уверен, что его немолодой, необщительный, необаятельный отец никогда более не женится. Портрет матери – юной, прекрасной, в голубом бальном платье – все эти годы украшал стену большой гостиной в Раздольном, и Владимир часто заставал отца сидящим в кресле напротив портрета и молча, внимательно глядящим на него. К тому же генералу Черменскому было уже за шестьдесят, он был сед, грузен, не любил ездить в гости, мало кого принимал у себя, и Владимир не мог даже представить, где отец мог познакомиться с молодой женой. Сжигаемый любопытством, он вместе с Северьяном отправился в Раздольное.
Мачеху звали Янина Казимировна, урожденная Бачиньская. Отец коротко представил их друг другу, и, склоняясь над ее рукой на открытой веранде Раздольного, Владимир сразу же понял, отчего отец сделал предложение на второй день после того, как эту двадцатипятилетнюю барышню представили ему на балу в Офицерском собрании. Госпожа Бачиньская была почти точной копией покойной матери Владимира – такая же темноволосая, сероглазая, тонкая, бледная, с нежным овалом лица. Она была бесприданницей из обедневшей польской семьи, глава которой приходился дальним родственником генералу Черменскому, и странно было, что они смогли познакомиться только сейчас.
Сидя вместе с мачехой и отцом за столом во время позднего ужина, Владимир смотрел в лицо Янины Казимировны и чувствовал, как что-то незнакомое, горячее, пугающее ползет по спине, как мурашки. Странный лихорадочный жар останавливал дыхание, не хотелось говорить и слушать то, что говорят, а хотелось лишь смотреть в это чужое женское лицо с дрожащими ресницами, смотреть и смотреть, не отводя глаз, молча и даже не дыша. Никогда прежде с ним не происходило ничего подобного.
– Владимир, ты много пьешь, – наконец, неодобрительно закашлявшись, заметил генерал, и Владимир, не замечавший, что залпом выпивает уже пятый бокал красного вина, растерянно опустил руку на стол. – Воистину, ты нахватался все же этих армейских привычек. За столом дама. Что о тебе подумает Янина?
– П-простите… – еле выговорил он, покраснев как мальчик и с ужасом чувствуя, что голос его – какой-то тонкий, чужой и, видимо, смешной, потому что Янина улыбнулась и опустила ресницы.
Вскоре Владимир поднялся и, извинившись, вышел из-за стола. Через задние сени он пробежал в темный сад и уже там, низко склонившись над мокрой, обомшелой бочкой с водой, долго тянул из горсти холодную, пахнущую плесенью воду, в которой отражался, разбиваясь на серебристые искры, всходящий над Раздольным молодой месяц.
Потянулись долгие, ясные, теплые июньские дни. Занятия в Академии начинались осенью, и Владимир снова был предоставлен самому себе. Он был уверен, что с появлением в Раздольном молодой женщины в имении возобновятся балы, вечера и домашние спектакли, но Янину,
И Владимир старался как мог, с ужасом чувствуя в глубине души, что пропадает безнадежно и навсегда.
Янина Казимировна оказалась страстной и умелой наездницей. Муж подарил ей великолепную кабардинскую красавицу-трехлетку Метель, на которой госпожа Черменская носилась по дорогам, полям и лугам, поднимая пыль или оставляя за собой ленту примятой травы. Владимир обычно составлял ей компанию, и часто оказывалось так, что Метель со своей всадницей оставляла далеко позади вороного аргамака.
«Янина Казимировна, это, право, опасно, – полушутя говорил Владимир, настигая ее на пологом берегу реки, спешившуюся, раскрасневшуюся, буйно смеющуюся. – Когда-нибудь ваша кабардинка попадет ногой в яму, и…»
«Ах, Володя, вы смешной какой… – отмахивалась Янина, умываясь из пригоршни желтоватой водой и блестя серым влажным глазом из-за ладони. – Возьмите лошадей, отгоните туда, за кусты, я хочу купаться».
Владимир послушно выполнял приказание, отводил Метель и аргамака за густые заросли ивняка, усаживался там же сам, доставал портсигар, но папиросы ломались, крошились, не желая зажигаться от дрожащей в его руке спички, и в конце концов Владимир бросал их. Вставал и с уже знакомым, привычным жаром, бегущим по спине, заглядывал в просвет между серебристыми узкими листьями.
Плавала Янина так же хорошо, как и ездила верхом, проведя всю жизнь в крохотном имении родителей под Вильно. Не отрывая глаз, Владимир смотрел, как она быстро, по-мужски, сильными гребками добирается до середины небольшой, но вредной речонки и там ложится на спину, на быстрину, позволяя течению свободно нести себя вниз, за заросли прибрежной травы. Смутно белела рубашка, темнела заколотая на затылке коса. Иногда Владимиру даже казалось, что Янина нарочно дразнит его; он еле удерживался от того, чтобы выскочить из-за кустов и закричать, чтобы она возвращалась, что это так же опасно, как нестись очертя голову верхом по некошеному лугу. Но предполагалось, что он в течение всего времени дамского купания примерно курит возле лошадей, и Владимир молчал. Молчал, ожидая того мига, когда она выйдет из воды, на ходу отжимая косу, кажущаяся совсем нагой в обнявшей тело мокрой рубашке, с чернеющими вишнями сосков… и дыхание останавливалось, и темнел взгляд, и, казалось, падающие с волос Янины капли тяжело бухают, ударяясь о землю и звоном отдаваясь в его ушах.
«Володя! Владимир Дмитриевич! – пробивался сквозь этот звон ее веселый голос. – Вы заснули там, рыцарь мой бедный? Я готова, мы можем ехать! Владимир, что вы на меня так глядите?»
«Я?.. Право, ничего…»
«Да? – она заливалась смехом. – У вас глаза, как у Андрия Бульбы, когда он на панночку смотрит! А знаете что – идите тоже искупайтесь! Теперь моя очередь сторожить».
«Нет, благодарю… Я… лучше после…»
«Да зачем же после?! – Снова серебристый беспечный смех, от которого его в дрожь бросало. – Смотрите, какое чудное солнце, вода такая теплая! Идите, идите!»