Родственные души
Шрифт:
Возраст тети Сони перевалил за восемьдесят. Как все старые люди, она стала капризной. Толиб же воспринимал это спокойно. Теперь он не злился, как раньше, улыбаясь, соглашался с ней, что бы она ни говорила. Видя, как она стареет на глазах, как часто мучает ее слабое сердце, он горевал: «Эх, матушка, моя дорогая матушка», – обнимал старушку. Их соседка, тетя Тоня, видя их отношения матери и сына, завидовала, говорила мужу Альфреду: «Когда мы постареем, нам тоже понадобиться такая опора, как Толиб.
– Может, мы тоже приютим какого-нибудь студента, воспитаем его? – предлагала она мужу.
– Тонечка, не беспокойся зря! Даже если ты постареешь,
* * *
Будильник нервно прозвенел, а потом продолжил мерно отсчитывать секунды. Толиб, глядя на стрелки часов, лежал, прислушиваясь к утренней тишине, пытался вспомнить, когда у него появилась и как давно держится привычка размышлять по утрам. Раньше тетя Соня с утра пораньше включала на всю громкость телевизор, слушала новости и занималась домашними делами. Но в последние годы чуть ли не каждый день в новостях сообщали, что в какой-то стране началась война, а в другой продолжались военные действия. Тетя Соня тяжело переживала эти сообщения. Каждый раз, подойдя к иконам, крестилась и вслух говорила: «Неужели люди, развязавшие войну, не боятся Бога?» Даже днем, когда они с Толибом смотрели разные передачи, если там сообщали о катастрофах и войнах, она просила у него прощения, переключала телевизор на другой канал или вовсе его выключала.
Она не раз рассказывала парню про свои детские годы, которые пришлись на войну:
– Мне было девять, брату Леше – четыре, а младшему Коле– всего три года, когда вражеские самолеты со страшным гулом в течение недели бомбили наше село. Мы, дети, были на улице, когда бомба попала в наш дом. Мать и бабушка остались под обломками… Отец воевал на фронте, а мы, трое детей остались одни, без присмотра. До сих пор помню потемневшие от голода и страха глаза моих братьев. Добрые люди нашли нас, посадили на поезд. Вот тогда мы и приехали в Ташкент.
Тетя Соня немного помолчала, тяжело вздохнула и продолжала свой рассказ:
– Нынешняя молодежь представить себе не может, что было. Из-за этой проклятой войны миллионы людей с севера были эвакуированы на юг и благодаря этому остались живы. Люди забыли об этом, а это плохо… Длинный-предлинный эшелон, на котором мы ехали, был переполнен дрожащими от холода и исхудавшими от голода детьми разных национальностей, стариками, ранеными. В вагоне можно было только сидеть, места, чтобы лежать, не было. Стоял ужасный смрад. Рядом с нами ехал раненый солдат. Однажды он уже лежал в ташкентском госпитале. Всю дорогу солдат пытался вселить в нас надежду:
– Ташкент – город хлебный. Вот увидите, все будет хорошо, вы досыта наедитесь хлеба! – он рассказывал казавшиеся нам сказочными перспективы. До сих пор помню, как у всех детей открывался рот, когда он говорил о молоке, меде, винограде, яблоках, абрикосах, дынях и арбузах… Мы верили в это всей душой и оживали… Позже, когда мы все это увидели своими глазами, то, что мы считали сказкой, для нас вдруг стало правдой. Великодушный узбекский народ прижал тогда к груди миллионы детей.
Но столько детей невозможно было определить в детские дома. На вокзале нас встречали жители Ташкента. Тысячи людей прямо с вокзала забирали детей к себе домой. Крепко держа братьев за руки, я стояла в очереди, чтобы пройти регистрацию. Высокая, худощавая, смуглая старушка, голова которой была туго стянута платком, подошла
Я не знала узбекского языка, но поняла, что она спросила: «Это твои братья?» Я кивнула. Эшон ойим вытащила из кармана три куска сахара, раздала нам. Затем взяла меня за руку, подвела нас к человеку, который составлял списки, что-то сказала ему. Нас тут же зарегистрировали, вручили старушке какую-то бумагу.
Она привела нас в один из домов в Старом городе. Эшон ойим жила здесь с единственной дочерью, Мактубой опа. Это была незамужняя женщина лет пятидесяти.
Войдя во двор, Эшон ойим что-то радостно стала рассказывать дочери. Дочь тоже обрадовалась и всех нас, одного за другим, стала обнимать и целовать. Со слезами на глазах гладила нас по голове. Как позже рассказывала Мактуба опа, мать тогда сказала ей: «Это мои внуки. Это твоя дочь и двое сыновей. Теперь я могу спокойно умереть. Теперь есть парни, которые поднимут на плечи погребальные носилки!» В то время все мужчины Узбекистана ушли на фронт, остались одни инвалиды и калеки, которые не годились для тяжелой работы.
Мактуба опа была похожа на мать: высокая ростом, заплетала свои густые тяжелые с сединой волосы в две косы. Она внимательно осмотрела нас большими красивыми глазами и сказала матери: «Можно, я искупаю своих детей?»
* * *
Толиб встал с постели. Его комната была первой у входа, затем шел санузел, небольшой коридор, по которому можно было пройти в гостиную, на кухню и застекленный балкон.
На балконе тетя Соня могла находиться часами. Там у нее был зимний сад. Когда одни растения отцветали, вслед за ними всходили другие. Здесь было всегда светло и свежо, сюда не доходил шум центральной магистрали, проходившей позади дома. На балконе стояли швейная машинка, небольшой книжный шкаф, рядом с ним – маленький письменный стол. С балкона дверь вела в гостиную. Здесь стоял диван, рядом с ним – два мягких кресла, напротив них – телевизор. На полу гостиной был расстелен большой хивинский ковер. Отсюда был проход на кухню, где стояли обеденный стол и два стула.
Толиб умылся, оделся и сел к столу на свое обычное место. Тетя Соня уже накрыла стол для завтрака.
– У Альфреда случился сердечный приступ, – рассказывала она о своих соседях, как всегда делясь с утра новостями. – Мы с Тоней вызвали «скорую помощь». В больнице его сразу положили на операционный стол. По словам хирургов, если бы его привезли чуть позже, то вряд ли бы уже спасли.
– А как сейчас себя чувствует дядя Альфред?
– Уже лучше, но тебе ведь известно состояние Тони – она не может ходить по больницам. А еще ее матери нужно относить еду. Вчера она хотела попросить об этом тебя, что скажешь? – спросила хозяйка.
Через тюль настежь открытого окна Толиб задумчиво смотрел на поток машин на большой дороге. Он вспомнил, как они в прошлом году дружно отметили семидесятипятилетие дяди Альфреда и сказал:
– Вы же знаете, я всегда готов помочь тете Тоне и дяде Альфреду, – говоря это, он по привычке хотел подальше отдернуть тюль на окне.
– Ну, тогда хорошо. Теперь о бабке можно не беспокоиться, слава Богу, – похоже, тетя Соня осталась довольной.
Толиб посмотрел на нее с улыбкой и еще дальше оттянул тюль. Тетя Соня тоже по привычке шлепнула его по руке, задернула занавеску так, что улицу уже не было видно.
– Не понимаю, двенадцать лет я закрываю занавеску, а ты стараешься ее отодвинуть, – сказала она раздраженно.
Конец ознакомительного фрагмента.