Рогора. Ярость обреченных
Шрифт:
– Я безмерно за вас рад, господин Аджей, – вновь раздался в шатре сухой голос Бергарского, – раз вам служат такие умелые разведчики. Что касается вашего вопроса – вашего и пана Ясменя, то скажу следующее: в крепости должен остаться гарнизон. Да, в крепости останется смешанный гарнизон – я соглашаюсь с доводами великого князя и готов объединить силы с рогорцами… Для защиты Барса необходима минимум тысяча бойцов, а лучше полторы – чтобы сумели хотя бы на день задержать мамлеков. Если так, то большая часть объединенного войска спасется, мы отступим к Лецеку и уже там сядем в осаду, запасшись порохом и провизией. Дальше как повезет. Успеет король с гусарами и шляхтой – хорошо. Нет – так пусть хотя бы займет горный проход.
– Очень
Глаза Бергарского гневно блеснули, но, прежде чем он что-либо ответил, Торог спокойно произнес:
– Останусь я. Со мной добровольцы с обеих сторон и равным числом, но не менее полутора тысяч.
– Нет!!! – одновременно воскликнули Аджей и Бергарский, однако Торог жестом остановил их возмущение.
– Я все решил. Только мне подчинятся как стражи, да и прочие воины Рогоры, так и шляхетские хоругви. Конечно, мне пригодилась бы помощь авторитетного, благородного пана…
Пан Ясмень, молодцевато выпятив грудь, подался вперед, оставив позади застывшую в нерешительности шляхту:
– Князь, для меня будет честью вместе с вами принять первый удар врага.
Торог одобрительно кивнул, после чего развернулся к Аджею, собравшемуся было что-то возмущенно воскликнуть:
– Брат, это мой долг перед отцом. Перед его памятью…
В последних словах князя прозвучало столько боли, что проняло всех находящихся в шатре. Зять великого князя сдержался и лишь коротко кивнул, однако его лицо посерело так, будто молодой мужчина разом постарел лет на пять. Возможно, потому, что именно в этот миг груз ответственности за судьбу Рогоры окончательно лег на его плечи.
– Эдрик, ты сам понимаешь, что другой на моем месте не справится. Я знаю Барс как свои пять пальцев, я его строил. Я знаю людей, кто встанет на его защиту, из числа воинов Рогоры. Я имею опыт защиты крепостей и уверен, что продержусь не один день. И даже не два. Именно это время вам сейчас просто жизненно необходимо. И я его дам.
Герцог Бергарский, задумчиво выслушав Торога, коротко кивнул.
– Но, Эдрик… Вспомни наш разговор этим утром… Моя семья должна уцелеть. Ты меня слышишь?
И вновь утвердительный кивок.
– Слово чести, Торог. Я сделаю для них все возможное.
– Быть по сему.
Часть первая
Утро псового лая
Глава 1
Осень 107 г. от восстания мамлеков
Алпаслан [6] , баш каракуллукчу [7] серденгетчи [8]
Алпаслан плохо помнил свое детство. Смутные, смазанные картинки убранств внутренних покоев гарема, улыбка матери и ее ласковые, теплые объятия. Но встречи с мамой были не слишком частыми, большую часть времени будущий сотник «рискующих головой» проводил при кухне. В будущем, глядя на казан-и шериф орты [9] , Алпаслан любил шутить, что к судьбе ени чиры его готовили с самого детства.
6
Алпаслан – храбрый лев (заурск.).
7
Баш
8
Серденгетчи, «рискующие головой» (заурск.) – штурмовые сотни в ортах ени чиры, набранные из лучших мечников и стрелков. В их рядах также служат и заурские гренадеры – хумбараджи, метатели гранат. Поголовно закованы в панцири, единственные среди ени чиры.
9
Казан-и шериф орты у ени чиры играет роль полкового знамени. Традиция пошла еще со времен дворцовой гвардии, содержащейся султаном. Из огромных котлов кормился весь отряд, и ени чиры сами выбрали их в качестве знамени, демонстрируя тем самым свою верность и обязательства перед кормильцем-правителем. Интересно, что офицерские должности ени чиры в переводе часто звучат как «старший повар», «кухарь» и так далее.
Впрочем, так оно и было. С того момента, как их продали в гарем, его будущее было предопределено. Впрочем, первые годы, проведенные рядом с мамой, а потом и младшенькой сестренкой Эсиной, были настоящим подарком судьбы… Каких трудов, каких усилий стоила матери борьба за то, чтобы в неволе ее не разлучали с сыном и чтобы господин Беркер-ага купил ее в свой гарем вместе с малышом, – этого не знает никто.
Джемила – будущий муж неслучайно назвал мать Алпаслана звездой, в ее внешности соединились черты восточных и западных народов. Золотые, как перезрелая пшеница, волосы, ярко-зеленые, словно омуты лесного озера, и в то же время чуть раскосые, как у степнячек или заурок, глаза, восточный овал лица… Ни раннее материнство, ни торхское рабство никак на ней не сказались – впрочем, кочевники, захватившие мать Алпаслана, умели ценить такой дорогой товар, как женская красота. Ценить и беречь.
За девственницу с такой внешностью торхи могли бы запросить меру серебра, равную ей по весу. Сквозь их руки прошло множество рабынь, но немногие обладали такой яркой красотой… Они и хотели выкинуть нечто подобное, забрав сына, – но мать Алпаслана в ярости поклялась, что, если ее разлучат с ребенком, она изуродует свое лицо. Торхи поверили. А Беркер-ага с улыбкой выслушал пылкие речи наложницы, впрочем вскоре ставшей женой, и согласился принять ее сына. В те годы он был румели агасы – старшим офицером, отвечавшим за набор мальчиков и юношей в учебный корпус ени чиры. Еще один новобранец, довеском отданный к красавице-наложнице, нисколько его не смутил.
Да, первые годы Алпаслан помнит смутно… Впрочем, тогда он носил иное имя, коим его величала лишь мать, – на кухне, где ребенок проводил большую часть времени, его называли разными обидными прозвищами. «Белая собака» было самым «нежным» из них. Впрочем, такое отношение к мальчугану сохранялось лишь до того момента, пока мама не стала младшей женой Беркера-ага. С появлением маленькой Эсины изменился как статус молодой женщины, так и ее привилегии – и последние полгода жизни в гареме мальчик провел рядом с мамой и сестренкой в женских покоях.
Самое лучшее, самое спокойное и счастливое время в его сознательной жизни…
А в семь лет Беркер-ага отдал его в корпус ени чиры. И тут-то мальчуган узнал, что такое настоящая ненависть, ярость и страх. Пусть на кухне гарема его унижали и обзывали обидными словами, там его, по крайней мере, никто не бил. Легкие подзатыльники (правда, будучи на кухне он их легкими не считал) не в счет. А вот в корпусе…
Сейчас Алпаслан вспоминал это время с легкой ностальгией – ибо он с честью, достойно мужчины прошел все испытания, брошенные ему судьбой. Корпус стал местом, где сырое железо его тела и души было расплавлено и перековано заново – в стремительный и разящий клинок. Вот только чего будущему «льву» стоила эта перековка в те детские годы…