Рок-н-ролл под Кремлем

Корецкий Данил Аркадьевич

– Так музыка ж на дисках, – возразил Суржик.

– Дурак ты. Это сейчас на дисках. Не всегда же так было.

– Так там Шаляпин какой-нибудь, значит.

Бригада дружно заржала. Шаляпин – это прикольно.

Всем захотелось послушать Шаляпина (особенно неистовствовал по этому поводу Суржик). Демидов плеер отпадал, поскольку он, как и положено современной технике, проигрывал ДВД-диски. Кто-то сбегал в соседнюю бригаду, где у мужиков был древний кассетный магнитофон. Попробовали – оказалось, что кассета слишком мала для него. Толик, интеллектуальное превосходство которого теперь стало

несомненным, вспомнил про телефонный автоответчик: там работают такие же крохотные микрокассеты. На нижних этажах, где еще не успели демонтировать телефоны, он нашел раскуроченный «Панасоник» – в середине девяностых такие аппараты гордо именовали «мини-АТС». Толик взял его у электриков под честное слово и вернулся к своим.

Бригада закурила и расслабленно уселась прямо на пол, ожидая, когда из динамиков польется высокое искусство. Но Шаляпин молчал. Полминуты они слышали лишь громкий треск и шелест. Толик решил, что вставил кассету не той стороной и поднялся, чтобы проверить, но тут в комнате раздался плоский и приглушенный голос:

Когда же, наконец, восставшиОт сна, я снова буду – Я,Простой индеец, задремавший…

Окончание строфы потонуло в новом взрыве дружного регота.

Почему индеец задремал, и с какой причины его заплющило, никто так и не узнал. Когда рогот поутих, Суржик заметил, что это еще прикольней Шаляпина. «Сейчас опять про Стрекозу будет, – сказал Пивняк. – Или типа того…» Демид высказал предположение, что это – Пушкин. Босой ответил ему, принужденно зарифмовав «Пушкин» с нецензурным словообразованием. Может, это Лермонтов, сказал на это Суржик. Босой открыл рот, чтобы нецензурно зарифмовать слово «Лермонтов», но его перебил Толик:

– Тихо!

Все затихли. Кассета продолжала издавать громкое шипение, сквозь которое, наконец, начали прорываться голоса.

– Добрый вечер. Дядя Коля велел передать вам привет…

– Добрый. От хорошего человека хорошие вести слышать всегда приятно.

Пивняк скривился. Это неинтересно.

– Меня зовут Курт. Для русского языка и уха это привычно. Можете называть меня дядя Курт… Как поживает дядя Коля?

– Что это за тягомотина? – обиженно спросил Демид. – Где же музыка? Мотани маленько вперед…

Толик щелкнул клавишей.

– А у Нины Степановны как с давлением?

– Да сейчас вроде нормально, не жалуется…

– Фигня какая-то, – Демид встал, привычно надел наушники и начал выламывать оставшийся подоконник.

Толик прокрутил еще.

– Ведь красивая жизнь нравится девушкам… кто тебя научил этому?.. Дядя Коля, дядя Коля. А деньги кто тебе давал? Кто чудесный отпуск с Варенькой в Сочи оплатил? Тоже дядя Коля!

Суржик насторожился. Раз заговорили о девушках, то быстро могли перейти к откровенной порнухе. Но ничего подобного не последовало.

– …не надо зацикливаться на деньгах. Это важная часть жизни, но не главная. А главное – это дружба, человеческие отношения и взаимная поддержка…

– Знаем

мы всю эту матату! – буркнул Суржик. – Что там дальше-то?

Толик проматывал кассету все дальше. Там шли семейные разборки вокруг бабла. Брату нужны деньги, у дяди их нет, надо продавать дачу, правда, кто-то должен ему отдать, но у того тоже нет. В общем, картина знакомая, но никому не интересная.

– Радиопостановка какая-то, – сказал Босой. – Типа «Вишневый сад»…

– Почему «Вишневый сад»?.. – спросил Демид.

Босой пожал плечами и взялся за свой гвоздодер.

– Да раз в наряде стоял и слышал по радио… Чуть не помер со скуки, но там делать все равно нечего было…

– Тихо вы, – повторил Толик.

Он нажал «стоп» и достал кассету. Поддел гвоздем пленку, вытащил наружу коричневый целлулоидный локон, посмотрел на свет.

– Порошок осыпался, – сказал он. – Светится вся. Сколько же она пролежала здесь?

– Да выбрось ты это… – в сердцах крякнул Босой и поднялся на ноги. На него тут же зашипел Суржик, которому было лень строить капитализм в такую жару. Но Босой все равно вернулся к своему занятию и принялся яростно срывать остатки паркета. Там хоть найти что-нибудь можно…

Толик продолжал возиться с пленкой, но бригада окончательно потеряла интерес к записи и от нечего делать снова взялась за работу. Только Суржик еще держался, делая вид, что слушает, и смолил сигарету за сигаретой – но потом Босой рявкнул на него, типа все работают, а ты чего расселся. И Суржик, огрызнувшись для порядка, пошел работать, как все.

Толик поставил кассету стороной «Б», промотал вперед.

– …бойлерная… запирают на ключ, смотри… лестницей… он выглядит… сумка.

Конечно, пленка сохранилась плохо. Толик даже не сразу понял, что разговаривают не два мужика. Низкий сильный голос иногда вдруг переходил в тенорок, чуть не срывался в фальцет, причем переходил там, где интонационно это никак не оправданно. Словно взрослый мужик вдруг начинает кривляться перед микрофоном.

И вот сейчас до Толика дошло, что мужик-то был один, это он просто говорил с женщиной… а скорей, с пацаном зеленым, вроде Суржика.

Бойлерная. Лестница. Под лестницей – сумка. Сумка как-то необычно выглядит, наверное. А может, наоборот, – совершенно обычно. И кто-то, а скорее всего обладатель тенорка, должен эту сумку взять. Найти и взять.

Бывший гостиничный номер наполнился стуком, грохотом и треском, но Толик продолжал слушать. Он пятой своей точкой, затекшей от долгого сидения на полу, чувствовал, что это не может быть радиопостановкой, – как не может быть гламурным фотоизображение голой пэтэушницы с частного порносайта. И это не был «прикол», чья-то шутка. Почему ему так казалось, он и сам не знал. Наверное, потому что кассета пролежала здесь очень и очень долго. С тех времен, когда в гостиницах для иностранцев шуток не шутили. У Толика в кладовке сохранились несколько пленок для бобинного магнитофона – «Чингисхан», «Кисс», еще какая-то муть с далеких школьных времен, когда он учился в восьмом-десятом классе. Записи были сделаны на самой дешевой пленке какой-то хрен знает какой херсонской фабрики… но они сохранились куда лучше, чем эта запись.