Рокоссовский
Шрифт:
Константин Вильевич опровергает и еще одну легенду, связанную с отношениями Серовой и Рокоссовского: «Еще одна ошибка, которая часто встречалась мне в разных СМИ — это романтическая история о том, как в 1949 году перед отъездом маршала Рокоссовского в Польшу в качестве министра обороны актер Павел Шпрингфельд видел его под окнами у Серовой (об этом Шпрингфельд рассказывал актрисе Инне Макаровой. — Б. С.). Причем Серова якобы поспорила, что в пять часов там будет стоять военный, которого Павел узнает. То есть это был не единичный случай. Если внимательно прочитать биографию маршала, то становится ясно, что Павел Шпрингфельд что-то перепутал. Дело в том, что с июня 1945 года до своего назначения министром обороны Польши маршал командовал Северной группой войск, которая размешалась на территории Польской Народной Республики. И пафосный отъезд в сорок девятом в Польшу на самом деле был элементарным переездом из Легницы в Варшаву. То есть стоять под окнами у Серовой маршал мог бы только в том случае, если бы она проживала в польском городе Легница. Так же можно развенчать и другие мифы».
Тут
По словам К. В. Рокоссовского, «дед очень уважительно относился к Симонову, любил его стихи. Книги поэта с дарственными надписями занимали почетное место в книжном шкафу в его кабинете. Они много раз встречались на фронте. После возвращения деда из Польши Симонов часто приглашал его на встречи с фронтовиками. О поэте дед всегда отзывался с уважением и питал к нему искреннюю симпатию. Это уже и я помню. И, насколько мне известно, Симонов тоже хорошо относился к деду. Не думаю, что, если бы роман с Серовой был реальностью, Рокоссовский нашел бы в себе силы общаться с ее мужем. Он был очень стеснительным человеком, ему все было „нехорошо“, „неудобно“. И в такой неловкой ситуации я не могу его представить».
А вот что пишет по поводу отношений Серовой и Симонова театровед Виталий Вульф: «Однажды в одном из госпиталей, где на излечении находился высший комсостав, ее попросили выступить в отдельной палате. Она пришла туда — и увидела бледное, исхудавшее, умное, красивое лицо, и на нем — огромные синие глаза, в которых было нетерпеливое и напряженное ожидание. Это был маршал Константин Рокоссовский. Они долго разговаривали, и когда Серова вернулась домой, она тут же заявила Симонову, что влюбилась. Насколько близки были Серова и Рокоссовский, никому не известно. Она никогда никому не говорила о своей любви. Только в 1968 году, услышав по радио о смерти Рокоссовского, она рассказала своей дочери, Марии Кирилловне, об их коротком романе. В детали она не вдавалась…»
Подводя итог всему, что нам известно о взаимоотношениях Константина Рокоссовского и Валентины Серовой, можно заключить, что наиболее правдоподобной выглядит версия потомков Рокоссовского. И она единственная подкреплена хоть какими-то документами.
Мы уже убедились, что к моменту своего ранения Константин Константинович не только прекрасно знал, что его семья жива и невредима, но даже установил с ней переписку. В первые недели после ранения, когда его состояние было тяжелым, Рокоссовскому, разумеется, было не до романов. А потом за ним в госпитале постоянно ухаживала приехавшая в Москву жена, а из госпиталя он почти никуда не уходил. После выздоровления будущий маршал оставался в Москве всего три дня. В эти дни он, скорее всего, и встретился с Серовой в театре, но ночевал он точно не у нее, а вместе с семьей в квартире на улице Горького. Для романа с Серовой у Рокоссовского просто не остается ни времени, ни пространства.
Скорее всего, роман полководца и актрисы был чисто платоническим. И, вполне возможно, односторонним: Серова любила, а Рокоссовский — нет. Конечно, мы очень мало знаем о личной жизни маршала. Но все, что мы знаем, свидетельствует о его скромности и даже застенчивости. На ловеласа он никак не походил. Законной жены в тылу и походно-полевой жены, как тогда говорили, на фронте ему было даже слишком много. Он чувствовал свою вину перед обеими и вряд ли бы рискнул заводить еще один роман. Если Константин Константинович нравился многим женщинам, это совсем не значит, что многие женщины нравились ему.
Скорее всего, у Константина Константиновича и Валентины Васильевны могло быть несколько встреч в послевоенной Москве, во время редких визитов туда Рокоссовского. Затем, в середине 1950-х, прогрессирующий алкоголизм Серовой наверняка сделал невозможным какие-либо ее встречи с Рокоссовским. Несомненно, были письма Серовой Рокоссовскому. Нельзя сегодня с уверенностью сказать, отвечал ли на них маршал. Во всяком случае, ни одного письма из их переписки до сих пор не найдено. Скорее всего, она утрачена безвозвратно.
Бывший шофер маршала Сергей Иванович Мозжухин оставил нам зарисовку пребывания Рокоссовского в Москве в связи с ранением:
«Как-то я простудился. В госпитале меня осмотрела врач. Диагноз — воспаление легких. Было это под Сухиничами. Через некоторое время командарм позвал меня к себе. „Как ты себя чувствуешь, Сергей? Как питание?“
— Чувствую себя нормально, — ответил я, — а питание фиговое.
— Вот что, будешь питаться на кухне Военного Совета.
— Нет, я туда ходить не буду, что мне там делать, — отказался я.
— Хорошо, — сказал Рокоссовский, — тебе будут приносить еду.
И мне ее приносили, пока я полностью не выздоровел. Если же в поездке командарм обедал где-нибудь в столовой, он всегда брал меня с собой.
Чувствуя себя после ранения достаточно хорошо, Рокоссовский однажды попросил меня провезти его по Москве: „Я ведь не москвич и город знаю плохо“.
И мы поехали. Помнится, возле Бутырской тюрьмы генерал спросил: „Это что, Бутырка? Вот здесь я делал мебель!“ Я промолчал. Я слышал, что перед войной мой командарм несколько лет провел в тюрьмах. Сегодня, естественно, знаю больше: он мужественно выдержал все допросы, никого не оговорил, с товарищами по заключению делился последним куском хлеба. Такой он был человек. Может быть, поэтому люди считали за честь воевать под командованием Рокоссовского.
Я долго возил Рокоссовского
— Сережа, я хочу посмотреть, как ты живешь.
— Живу на четвертом этаже, без лифта. После ранения вам, товарищ командующий, будет трудно подниматься.
— Поднимусь, — твердо заявил он.
Надо ли говорить, что посмотреть на командарма 16-й армии сбежался весь дом. Беседа продолжалась около получаса и запомнилась всем. „Мы обязательно победим в этой войне“, — уверенно заявил на прощание Рокоссовский. Потом я отвез его обратно в госпиталь».
Недолечившись, Константин Константинович выписался из госпиталя 22 мая и уже 26-го был на фронте. В семейном архиве сохранилось его первое письмо, адресованное жене и дочери:
«Милые, дорогие мои Lulu и Адуся!
Приехал на место благополучно. Чувствую себя хорошо. Тоскую безумно. Как-то становится больно, что обстоятельства не позволили провести с вами более продолжительное время. Единственное, что успокаивает меня, это мысль о том, что я нахожусь не так далеко от вас и сумею заботиться о вас, а может быть, иногда и навестить вас накоротке. Живу сейчас в лесу в маленьком деревянном домике. Уже полностью включился в работу. Дорога оказалась очень тяжелой. Проливные дожди сильно попортили дорогу, поэтому ехали около трех дней. Если дороги подсохнут, можно будет рискнуть приехать вам ко мне, пока воздержитесь. На днях вышлю что-либо из овощей — картофель и т. п.
Аттестат высылаю с подателем сего, прикрепиться надо при горвоенкомате, он помещается где-то от вас близко. Милая Lulu, не скучай, помни, что я мысленно нахожусь с тобой. Тебя люблю и только о тебе думаю. Горю желанием скорее увидеть тебя и быть твоим не только духовно, но и физически. Надеюсь, что при следующей встрече печень беспокоить меня не будет. Целую тебя, милая, крепко-крепко. Адусю тоже. Любящий вас ваш всегда Костя.
Сообщи как устроились и в чем нуждаетесь. 26.5.42».
По возвращении из госпиталя Рокоссовский продолжал по приказу Жукова предпринимать безуспешные атаки на немецкие позиции.
В мае 1942 года войска 16-й армии атаковали Жиздру. Рокоссовский так вспоминал об этом бое:
«Тогда мы еще были уверены, что прорвем вражескую оборону и овладеем Жиздрой, открыв дорогу на Брянск. Об этом же, видимо, думало и командование противной стороны. Стремясь выиграть время для подброски войск, враг использовал авиацию.
Над полем боя образовали круг сорок пикирующих бомбардировщиков. В первую очередь они набросились на головную танковую бригаду, которая, красиво развернувшись, проходила высоту в двух-трех километрах сзади нашей наступавшей пехоты. И тут произошло что-то невероятное: вместо того чтобы рвануться вперед, бригада остановилась. Она стояла на голой высоте, а „юнкерсы“ сыпали на нее бомбы. В воздухе показалась новая армада самолетов — до тридцати бомбардировщиков в сопровождении истребителей.
Наблюдая эту картину, я не мог оставаться на месте. Приказал командиру корпуса ускорить движение главных сил и выполнять поставленную задачу. С комиссаром корпуса Латышевым, с Орлом и несколькими офицерами штаба мы на машинах бросились к стоявшей под бомбежкой танковой бригаде. Полковник Орел подбежал к танку и стал камнем стучать по башне, вызывая командира. То же делал Латышев, и мне пришлось этим заняться, остерегаясь, как бы не попасть под гусеницу, если водитель вздумает развернуться. Одним словом, наше положение было не из веселых. К счастью, все обошлось благополучно, бригаду мы все же заставили сдвинуться с места и помочь пехоте, которой уже было тяжело.
А время шло. К полю боя подходили новые и новые силы врага. На его стороне вступили в дело танки и штурмовые орудия. Часть бомбардировщиков наносила удары по пехоте. Положение резко ухудшилось.
Наша пехота залегла и еле сдерживала контратаки. Танковый корпус под бомбежкой топтался на месте, рассыпавшись по всему полю. Надо было принимать меры, чтобы удержаться на достигнутом наступавшими войсками рубеже. Я отдал приказ закрепиться и перейти временно к обороне. Часть танков встала в боевые порядки пехоты, а главные силы корпуса были оставлены в моем резерве.
Когда над полем боя появилась неприятельская авиация, мы попросили фронт поддержать нас хотя бы истребителями. Просьба была удовлетворена. Вскоре в небе показались группы наших самолетов. Но они не смогли облегчить участь пехоты: их было мало.
И все же гитлеровцам не удалось вернуть захваченное нами пространство. Несколько дней шли здесь оборонительные бои. У соседа слева тоже был незначительный успех, и он тоже перешел к обороне. В целом задачу мы не выполнили, но противника потрепали и напугали здорово. Не зря немцы бросили на столь небольшой участок такие крупные воздушные силы.
Разобрались в поведении танковой бригады. Большинство танкистов впервые попали в бой. Неистовая бомбежка их ошеломила. В дальнейшем бригада выправилась, дралась неплохо. Она помогла стрелковым частям удержать позиции и отразить атаки немецких танков.
На войне бывает всякое. Так получилось с этой бригадой, да и с корпусом в целом. Но что удивительнее всего — танковые экипажи отделались, в сущности, испугом. Были моменты, когда пламя, дым и пыль от разрывов авиабомб совершенно закрывали танки от наблюдения. Казалось, там останется лишь груда искореженного металла. На самом же деле за все время было повреждено лишь два танка. Но не всегда так бывает, и об этом знают танкисты».
А вот описание новой атаки, уже в июне, когда танков с советской стороны было меньше, зато авиации — больше. Рокоссовский вспоминал: «Стрелковые части дружно поднялись и устремились вместе с танками вперед. Мы видели, как была захвачена первая траншея. Наши двинулись дальше, а затем произошла заминка. Противник контратаковал большим числом танков и густыми цепями пехоты.
Впервые в этом бою наша штурмовая авиация применяла реактивные снаряды, которые оказались довольно эффективным средством.