Роковая любовь Сулеймана Великолепного

Загребельный Павел Архипович

Я была собеседницей скуки и тоски и полонянкой отчаянья. Я зажигала факелы печали на всех путях ожидания. Ежедневно птица Рох летела на небесном просторе желания. Надеясь, что какой-нибудь голубь принесет от вас весть Или же облачко прольет благодатную каплю на долину жажды.

Сочиняла стихи о своем султане:

Ты сизый сокол с гор В просторе бескрайнем. В ущельях гнездо от взглядов скрываешь. Летишь под небеса, одинокий и злой, И добычу на вершинах хищно раздираешь [80] .

80

Переводы

В. Есипова.

Между бездной и небесами была земля, и на той земле надо было утвердиться. Поначалу уверена была: детьми! Родить султану сыновей, дать наследников, стать их матерью, матерью этого чужого и враждебного трона. Как королева Бона, родившая польскому королю Зигмунту сына Зигмунта-Августа, как Елена Глинская, давшая московскому Великому князю Василию Ивановичу сына Ивана, который впоследствии станет знаменитым царем Иваном Грозным.

Елену Глинскую Великий князь московский Василий взял себе в жены, прожив двадцать один год с бездетной Соломией Сабуровой и отправив ее в конце концов в монастырь. Моложе Василия на двадцать пять лет, дочь литовского князя Елена быстро прибрала к рукам старого правителя. Заставила его, нарушая обычаи, сбрить бороду, отстраняла от двора и заключала в темницы родовитых бояр, после смерти Василия, став правительницей при малолетнем Иване, позорила царское ложе с боярином Овчиной; младшего брата Василия, Андрея Старицкого, велела бросить в тюрьму, надев на него железную шапку. Даже дядю своего Михаила Глинского сгноила в темнице, словно бы мстила за попранную свою молодость. Кажется, и умерла вскоре после этого не своей смертью, а отравленная подкупленными людьми, как это водилось в те времена, по крайней мере такого мнения придерживался посол австрийского императора Фердинанда Сигизмунд Герберштейн, посетивший Стамбул после того, как дважды побывал в Москве.

Королева Бона прибыла в Польшу, когда крымский людолов вез из Рогатина маленькую Настасю продавать на рабском торге в Кафе. Вызвала удивление и восторг своими золотистыми волосами и черными бровями, а еще резными сундуками — касонье, в которых привезла воистину королевское приданое: 115 сорочек, расшитых шелком, 96 чепцов, 52 платья, неисчислимое количество цепочек, застежек, ниток жемчуга, браслетов и перстней. Были там конечно же и бриллианты — привилегия правителей, оправленные в золото изумруды, придающие блеск глазам, сапфиры, обеспечивающие нежность кожи, белые кораллы, сохранявшие зубы от порчи. Везла Бона в сундуках и книгу своей близкой родственницы Катерины Сфорца «Как стать красивой», в которой среди других советов был и тот, как добиться светлой окраски волос: мыть в двенадцати травах, главные из которых розмарин, ромашка и алоэ, сушить на солнце. Из Кракова Бона переписывалась с элегантнейшей женщиной Италии маркграфиней Мантуанской Изабеллой д’Эсте, которая посылала ей итальянские стихи, описания новейших танцев, фасонов одежды, а также косметику, изготовленную ее придворными мастерами.

Собственно, сама Изабелла д’Эсте привлекала все взгляды, хотя не была ни королевой, ни великой властительницей, а только женой мелкого итальянского князька, никчемного мужчины Франческо Гонзага. Блестящая эта женщина возвысилась над преступностью, варварством, дикостью, развратом, цинизмом, над потоками подлости и морями крови. Не будучи красавицей, отличалась особой женственностью, излучавшей вдохновение на художников, поэтов, музыкантов. Знала все, что происходило в мире, не пропускала случая оказать помощь, писала множество писем влиятельным людям, защищая художников, к художникам обращалась как к гениям, не жалела похвал, выпрашивала картины и рисунки, давала советы, даже мелкие указания. Гениальный Леонардо да Винчи писал ее портрет, оставив для потомков образ этой удивительной женщины. Щекастая, длинный нос, чуть утолщенный на конце, выпяченный подбородок с намеком на второй, выпуклые глаза, высокий лоб, маленькие губы, на которых читается обещание, блеск в глазах, свидетельствующий о незаурядном уме. Холодная, решительная, отдающая себе отчет в своих целях и намерениях — какая женщина не хотела бы стать такой?

Роксолана могла бы перебирать знаменитых женщин, как зеленые жемчужины на длинной нитке, подаренные ей Сулейманом от сглаза, но что из того перебирания? Знаменитейшие умом, целомудрием, одаренностью, они во многом славой своей и положением своим были обязаны своему происхождению. Были свободны, богаты, неограничены в своих возможностях. А она? Безвестная дочь безвестного

попа, затем рабыня, несчастная и отчаявшаяся, теперь рабыня счастливая, как же ей еще иначе называться? Чарами молодого тела должна была завоевать султана, теперь должна была удержать его возле себя, чтобы завоевать и всю его империю. Иного оружия не имела. Самое страшное — не была красивой. Ни для кого. В Коране написано: «Так! Сопрягли мы их с черноглазыми, большеокими». Не была ни черноглазой, ни большеокой. Итальянский художник Фиренцуола описывал идеал женской красоты: «Волосы нежно-золотые с бронзовым оттенком, густые и длинные. Ширина лба вдвое превосходила его высоту. Кожа ослепительно светлая, но не мертвой бледности. Брови темные, шелковистые, широкие посредине, сужающиеся к краям. Белки глаз чуть голубоватые, роговица темная. Сам глаз должен быть большой и выпуклый, наилучшие веки белые, с почти невидимыми розовыми прожилками. Ресницы не слишком густые, не слишком длинные и не слишком темные. Ухо средней величины, крепкое и красивой формы. Нос, который определяет красоту профиля, должен мягко и равномерно сужаться кверху, у переносицы может быть чуть выше, но не так, чтобы приобретал рисунок орлиного, что женщинам не идет. Уста лучше маленькие, но не выпяченные, и не плоские. Губы не очень узкие и красивого рисунка. Зубы должны быть не слишком мелкие, ровные, красиво расположенные, цвета слоновой кости. Подбородок округлый, не стесанный и не острый. Шея белая и круглая, лучше длинная, чем короткая».

Рассматривала себя в зеркало и не находила ничего, что могло бы привлекать. Лоб слишком высокий, почти мужской, счастье, что может скрывать его под пышными украшениями. Брови шнурочком, почти незаметные, волосы золота не бронзового, а огненного, губы презрительные, подбородок острый, нос вздернут дерзко. Правда, венецианские послы уже расхваливали этот носик на всю Европу, и войдет он в историю, как «носик Роксоланы», но кто же станет любоваться им в этой земле, где женщину воспринимают сразу всю, как реку, как гору, как ниву. «Ваши жены — нива для вас, ходите на вашу ниву, когда пожелаете».

Может, хоть тело у нее как у той афинской гетеры Фрины, которую скульптор Пракситель спас от обвинения в нечестивости, раздев перед суровыми судьями, и они простили Фрину, пораженные невиданной красотой ее тела. Но какая красота в этой маленькой, почти мальчишьей фигурке, в тонких руках, в узких бедрах?

Приходилось лишь удивляться, что Сулейман находил в этом теле наслаждение, да еще и такое, что забросил свой гарем, отказался от него.

Может, причаровала сурового султана добротой, которою светилась вся, точно солнце. Не выказывала печали, не отпугивала строгостью, неприступностью, была какая-то словно ручная, изящная, ходила по-кошачьи изгибаясь, взглядами стреляла сладко, прельстительно. Женщина без кокетства — цветок без запаха.

Когда родила первого сына, почувствовала силу, подсознательно захотела ее испытать. На расстоянии была предана Сулейману, писала льстивые письма, в которых изливала тоску и отчаянье, вызванные разлукой, при встречах разыгрывала недомогание, приступы каких-то неведомых недугов, желтела лицом, становилась похожей на беспомощного мальчика. Султан жалел ее, но отпускал Хуррем, потом злился, ненавидел, а встречал назавтра, видел ее небесную улыбку и понимал, что жить без нее не сможет никогда.

То заявляла, что не придет к нему, что все кончено, что он должен вспомнить о своем серае, а она дала ему детей и просит освободить ее от обязанностей султанского ложа. Тогда он умолял чуть ли не на коленях не оставлять его — падишах, перед которым падал на колени чуть ли не весь мир!

И снова тяжко ненавидел ее, а потом прикосновение ее мягких насмешливых губ к его жесткой щеке — и небо вспыхивало стоцветными радугами. «…Они — одеяние для вас, а вы — одеяние для них». И всякий раз он напоминал Хуррем слова Корана о том, что «…и не будете вы обижены ни на финиковую плеву».

— Ах, ваше величество, — покорно склоняла голову Хуррем, — я только женщина, а женщину может обидеть каждый.

Теперь, после янычарского мятежа, когда султан ради нее бросился с ножом на зачинщиков, может, впервые почувствовала себя истинной женщиной, какой еще не знал никто, о клакой не догадывалась и она сама.

Гасан

А, собственно, что изменилось? Та же враждебность вокруг, те же лица, то же недоверие, те же холодные глаза гарема и лицемерие, лицемерие. Так, словно бы ничего и не произошло, не было пожаров и руин, не было убийств, не ревели осатаневшие янычары за воротами Баб-ус-сааде и не дрожали белые евнухи — капиджии — по эту сторону ворот, готовые бежать куда глаза глядят, как только ударит в ворота всесмывающий янычарский вал.