Роковая монахиня
Шрифт:
В те времена телесные наказания считали очень полезным средством воспитания; как известно, существовали даже специальные, предназначенные для этой цели плетки. После того как плачущего и сучившего ногами отрока, который вступил уже в переходный возраст, вытолкали в темноту, в памяти у собравшихся стали всплывать старые истории о призраках. Вспомнили Анкламское привидение; акцизный контролер и помощник учителя заверяли, что дело это погребено на веки вечные, однако другие считали, что покойный пастор кое-что знал о призраке, да и пономарь однажды в пьяном виде утверждал, будто все еще видит, как тот бегает по улицам.
Гусарский майор, который до сих пор молчал, вынул трубку изо рта и с хитрым выражением пригладил свои пышные усы:
— Я тоже его вижу.
Все испуганно посмотрели на него и стали расспрашивать, не знает ли он, кто этот призрак.
Майор сделал последнюю затяжку, выпустил дым и сказал, кивая на дверь:
— Да вот этот сорванец.
Слушатели сочли бы такой ответ глупой выходкой, если бы это не было сказано комендантом Анклама. А тот продолжал настаивать, что призраком был этот плачущий озорник. Когда же ему возразили,
Тем временем принесли еще табаку и подали свежесваренный пунш, и майор, которого вдовство сделало более приветливым, а пунш — более разговорчивым, рассказал об Аякламском привидении следующее:
«Девятнадцать лет назад мы стояли в Померании против шведов; однако они не были единственными, кому мы, гусары, причиняли хлопоты. Да, жизнь солдатская была тогда совсем не такая, как сейчас. Старый бургомистр Андреас давно умер, и моя Эвсебия, его дочь, упокой, господи, ее душу, уже не покраснеет в могиле. Она была в то время милой пухленькой и резвой девушкой, лучше всех танцевала на балах, когда здесь были расквартированы военные, а я был ротмистром, таким же неутомимым в поисках приключений, как мой бездельник Фриц — в своих проказах. Как уже заведено на белом свете, так оно и получилось: зимой — на постое, весной — на коня. Не обошлось без слез. „Одной больше, одной меньше“, — думал я тогда. Потом стали приходить письма, которые хорошо годились для разжигания трубки, — хороший офицер в наше время вообще склонностью к чтению не отличался. Но однажды, поздно ночью — утром намечалась одна небольшая баталия — на глаза мне попался листок бумаги; я стал читать и перечитывать его при свете походного фонаря и изрядно прослезился, когда наконец лег спать. До баталии в тот раздело не дошло, но все говорило о том, что скоро настанут горячие деньки. Отпуск в те времена получить было очень трудно, а еще труднее — разрешение от старого Фрица [3] на женитьбу гусарского офицера. А ведь хватило бы одного выстрела в бою, и ребенок родился бы без отца. И я написал первые в своей жизни письма: одно — пастору, другое — девушке; пастор оказался не слишком щепетильным в таких вопросах, как это тогда довольно часто бывало. Но вот девушка — бог знает, какие бабушкины и тетушкины истории крутились у нее в голове; она считала, что порядочная девушка должна идти под венец со всеми подобающими церемониями: чтобы венчание было в церкви и чтобы по улице следовал настоящий свадебный кортеж. Пришлось идти на уступки. При дневном свете проделать это было невозможно, устроили при лунном, в глубокой тишине, что соответствовало романтическим настроениям невесты. Вообще-то какое мне было дело до того, что она нарядилась для этого в накрахмаленный чепец и старый белый стихарь священника времен Фридриха-Вильгельма I. Итак, я сказался больным, сел в почтовую карету и ровно в полночь вышел из нее в Анкламе в виде привидения».
3
Прозвище короля Фридриха II (Прим. пер.)
Слушатели качали головами, а некоторые из них стали утверждать, что они, мол, предполагали, что дело обстояло именно таким образом.
«В том доме, — продолжал свой рассказ майор, — который уже тогда разваливался от ветхости — мы когда-то были в нем на постое, — Эвсебия ожидала меня с пономарем и старой каргой, которые согласились за пару золотых монет быть свидетелями. Ключ от дома девушка стащила из отцовского стола; но хуже всего получилось именно с отцом, который выглянул из окна и мог поднять шум, если бы понял, в чем дело».
— Но ведь эта ведьма осветила себе лицо, когда смотрела вверх, — вмешался контролер, — и бургомистр узнал женщину, которую его дед приговорил к сожжению на костре.
— Может быть, — со смехом ответил майор, глубоко затягиваясь дымом, — но еще десять лет назад она была жива; ну, а восемнадцать лет назад я и Эвсебия в полночь были по всем правилам обвенчаны в церкви.
— Однако правительственная комиссия…
— Вернулась в Берлин с большой кипой бумаг и длинным носом, потому что пастор был пройдохой, ну а старого бургомистра пришлось приобщить к тайне, когда уже ничего скрыть было нельзя.
— Стало быть, не было никакого призрака? — разочарованно вздохнул помощних учителя.
— Нет, один все же был, — ответил майор и отложил трубку. — Тот самый, который явился мне перед баталией и погнал в Анклам.
Теодор Шторм
Дом Булемана
В одном северогерманском приморском городе на улице под названием Сумрачная стоит старый, ветхий дом, довольно узкий, но зато трехэтажный; посредине его, от земли почти до самого верха фронтона, стена выгибается эркером, спереди и с боков которого есть окна, так что светлыми ночами их насквозь просвечивает луна.
С незапамятных времен никто не входил в этот дом и никто из него не выходил; тяжелая медная колотушка у входной двери потускнела почти до черноты, в расщелинах между ступеньками крыльца из года в год растет трава. Если какой-нибудь прохожий поинтересуется: «Что это за дом?», он наверняка услышит в ответ: «Это дом Булемана»; однако если он захочет узнать больше и спросит: «А кто же живет в этом доме?», то так же наверняка ему стветят: «Да никто в нем не живет». Дети на улицах и няньки у колыбелей поют песенку:
В доме Булемана, В доме Булемана Из окон смотрят мыши И вечером и утром рано.И действительно, веселые
Стоящий напротив дом на один этаж ниже этого дома, так что по ночам лунный свет может беспрепятственно заглядывать в окна его верхнего этажа. В одну из таких ночей местный сторож увидел, как он рассказывает, за тусклыми стеклами окна эркера маленькое старческое лицо человечка в пестром колпаке. Соседи же, однако, считают, что сторож в ту ночь опять был пьян; они в окнах напротив никогда не видели ничего, что могло быть похоже на человеческое существо.
Пожалуй, больше всех об этом доме мог бы рассказать живший в одном из отдаленных кварталов города старый человек, который много лет назад был органистом в церкви святой Магдалены. «Я хорошо помню, — сказал он, когда его спросили об этом, — сухопарого мужчину, который во времена моего детства уединенно жил в этом доме вместе с какой-то старой женщиной. С моим отцом, который был старьевщиком, он несколько лет подряд поддерживал оживленные деловые отношения, и меня иногда посылали к нему с различными поручениями. Я еще помню, что всегда неохотно отправлялся туда и часто пытался увильнуть от таких поручений, ведь даже днем мне было страшно подниматься по узкой темной лестнице в комнату господина Булемана на третьем этаже. Люди называли его „душеторговцем“, и уже одно это прозвище вселяло в меня ужас, да к тому же о нем ходили всякие жуткие слухи. Прежде чем поселиться после смерти своего отца в старом доме, он много лет плавал в качестве суперкарго [4] в Вест-Индию. Утверждают, что он там женился на черной женщине; но когда он вернулся, напрасно дожидались соседи когда-нибудь увидеть ту женщину с темнокожими детьми. А вскоре стали говорить, что на обратном пути судну, на котором плыл Булеман, повстречался корабль с невольниками и что он продал капитану этого корабля свою плоть и кровь вместе с их матерью за горсть золота. Что было правдой в этих слухах, я сказать не могу, — добавлял обычно старик, — потому что не хочу возводить напраслину на покойного; но то, что он был скупым и нелюдимым человеком — совершенно точно; и глаза его говорили, что у него на совести немало грехов. Человеку несчастному и ищущему помощи дорога в его дом была закрыта, и сколько раз я там ни бывал, дверь изнутри всегда была заперта на железную цепь. Мне приходилось по нескольку раз стучать в дверь тяжелой колотушкой, и тогда я слышал, как хозяин, видимо, с верхнего этажа сварливо кричал вниз: „Фрау Анкен! Фрау Анкен! Вы что, оглохли? Разве не слышите, что стучат!“ Вскоре доносились шаркающие шаги старой женщины, шедшей из флигеля через горницу и коридор к двери. Однако прежде чем открыть ее, старуха спрашивала, покашливая: „Да кто там?“ И лишь когда я отвечал: „Это я, Леберехт!“, с двери снималась цепь. Когда я затем торопливо поднимался по семидесяти семи ступенькам лестницы — я как-то специально подсчитал их — вверх, господин Булеман уже ожидал меня в маленьком полутемном коридоре перед своей комнатой; в саму комнату он никогда меня не впускал. Я все еще вижу его перед собой, стоящим в желтом цветастом шлафроке и остроконечном колпаке и придерживающим сзади за ручку дверь своей комнаты. Пока я передавал ему поручение, он нетерпеливо смотрел на меня своими колючими круглыми глазами и сразу же после этого быстро спроваживал меня. Больше всего мое внимание тогда возбуждали два громадных кота, желтый и черный, которые вылезали вслед за ним из комнаты и терлись своими большими головами об его ноги. Через несколько лет его дела с моим отцом прекратились, и я больше там не бывал. С тех пор прошло больше семидесяти лет, и господина Булемана, без сомнения, давно уже снесли туда, откуда никто не возвращается…» Однако старый человек ошибался, говоря это. Господина Булемана не выносили из его дома; он все еще живет в нем.
4
Лицо, ведающее на судне грузом (Прим. пер.)
А произошло это так.
До него, последнего владельца, в доме жил еще в эпоху париков и мушек, то есть во второй половине 18 века, один залогодатель, старый скрюченный человечек. Поскольку он занимался своим ремеслом с большой осмотрительностью свыше пяти десятков лет и жил вместе с женщиной, которая после смерти его жены вела хозяйство в доме, очень экономно, то в конце концов стал богатым человеком. Однако это богатство состояло в основном из почти невообразимого количества драгоценностей, утвари и самого удивительного хлама, который он получил в течение долгих лет от мотов или нуждавшихся людей в качестве залога, оставшегося затем, так как выданная за это ссуда не была возвращена, в его владении. Но поскольку при продаже этих заложенных вещей, которая по закону должна производиться через суд, остаток вырученной суммы следовало выдавать владельцам, этот человек предпочитал хранить их в больших шкафах из орехового дерева, которыми он с этой целью постепенно заставлял комнаты сначала первого, а затем и второго этажа. Ночью же, когда фрау Анкен спокойно похрапывала в своей одинокой каморке во флигеле, а на входной двери лежала тяжелая цепь, он часто тихим шагом ходил из комнаты в комнату. В застегнутом доверху иссиня-сером сюртуке, держа в одной руке лампу, а в другой связку ключей, залогодатель открывал двери комнат и шкафов и доставал оттуда то золотые карманные часы с репетиром, то эмалированную табакерку, высчитывая, сколько лет он уже обладал этой вещью, и прикидывая, умер ли уже ее первоначальный владелец или он еще может явиться с деньгами в руке и потребовать свой залог обратно…