Роковой 1945 год - мой побег из русского плена(Доклад от 31 июля 1975 года)
Шрифт:
В последующие дни солнце палило невыносимо. Много дней нам не хватало воды. Наш провиант давно закончился. На третий день марша мы пришли в район г. Цветтля, где нам впервые за все время выдали на так называемый «баррас», то есть 2 фунта хлеба, на пятерых. Так мы и брели все дальше, чаще всего храня полное молчание. Тем не менее, я догадывался, что мой товарищ Мартин Кремер, сельский хозяин и краснодеревщик по профессии, шагавший рядом со мной, с таким же беспокойством и с такой же тоской в душе, как и я, думал о доме. Кроме того, он внимательно обдумывал наше положение. А это положение казалось совершенно безнадежным…
На привале конвоиры обыскали наши личные вещи. В ходе обыска в вещах одного солдата «Люфтваффе» был найден пистолет. Его тут же оттащили на обочину дороги и пристрелили. Кто не мог идти дальше или пытался присесть передохнуть на обочине, ликвидировался выстрелом в затылок. Поскольку среди согнанных в колонну безо всякого разбора военнопленных было немало пожилых и больных военнослужащих, выстрелы, уже в первые дни марша, раздавались очень часто.
21 мая, на девятый день марша, мы дотащились до района севернее г. Пресбурга (Братиславы).
Малейшая неосторожность могла привести нас к гибели. Еще при расформировании нашей команды аэродромно-технического снабжения я прихватил несколько карт, спрятав их в моем авиаторском рюкзаке. Мы установили по карте наше местонахождение и маршрут, сразу осознав, какое расстояние и какие огромные трудности ожидают нас в пути. При помощи карт, карманных часов Мартина и нескольких созвездий на небе мы определяли ориентиры и направление наших ежедневных переходов. Поначалу мы строго придерживались железного правила — передвигаться только по ночам. Временами нам приходилось идти осторожно, как охотникам, опасающимся излишним шумом спугнуть дичь. Поначалу было сложно добывать пищу. Мы очень скоро поняли, что, несмотря на познания Мартина в области съедобных трав, лес и поле не способны прокормить весной и летом 2 голодных немецких солдат. Значит, нам придется просить пропитания у местного населения. Жители Австрии, но в первую очередь — «фольксдойчи» (этнические немцы), проживавшие в Чехии, помогали нам, как могли. Они делились с нами своими скудными запасами пищи, позволяли нам передохнуть, укрывшись в сарае, коровнике или конюшне. Постепенно мы стали позволять себе передвигаться в утренние часы, продолжая путь с наступлением сумерек. По-прежнему трудно было переправляться через реки. Мартин был небольшого роста (1 м 66 см), не умел плавать и потому он испытывал стойкое предубеждение к преодолению водных преград глубиной более 1 м 40 см. Особенно мне запомнилась река Влтава, которая текла прямо поперек линии нашего маршрута, с ее притоком Нижней Влтавой, оставшаяся в моей памяти гораздо менее симфонической, чем в известном музыкальном произведении Сметаны. Но, переправив предварительно на другой берег наши личные вещи, нам удалось, сделав несколько глотков воды из Влтавы, объединенными силами, переправить туда же и Мартина. Судя по карте, мы уже давно миновали широту Вены и приближались к г. Цветтлю. Если мы правильно считали дни, то наступило уже 26 мая, когда мы, около полудня, решили пересечь довольно плоскую, заросшую густым кустарником и мелколесьем низменность, за которой, как нам казалось, должна была располагаться деревня. Только мы собрались быстро перебежать через лежавшую перед нами дорогу, как из-за поворота неожиданно показался русский солдат на велосипеде. Мы быстро отползли от дороги в кусты и. внезапно очутились в центре русского бивуака. Конец мечте? Нет, только не сдаваться! Три конвоира привели нас в расположенный примерно в 3 км от бивуака дом, в котором, как мы разобрали из слов охраны, жил их комиссар.
Фрише Нерунг. Восточная Пруссия, май 1945 г. Германские солдаты сдаются в плен Красной Армии.
Солнце уже приближалось к зениту и нещадно жгло нас своими лучами, когда в дверях дома появился комиссар в землисто-коричневой форме, с золотой звездой на фуражке. На безупречном немецком языке (почти без акцента) он умозаключил: «Вы сбежали из транспорта военнопленных. Знаете ведь, что вас ожидает?»
Даже если бы мы этого не знали, нам все живо стало бы ясно. Он указал
Между тем, Мартин опустился на колени на ступенях лестницы, ведшей в дом, и начал тихо молиться. Он уже отрешился от всего земного. Я же решил попытаться сделать все, что в моих силах, чтобы избежать уготованной мне участи.
Сначала я показал штамп об увольнении в наших солдатских книжках (который сам проставил в них еще 8 мая). Когда это не помогло, я попытался заболтать русских и стал говорить о тоске по дому и семье, рассказывать о них, подчеркивая при этом, что мы, как и наши противники, всего лишь выполняли наш воинский долг. Я пытался объяснить, что война уже закончилась, говорил о спорте, охоте и о своем ремесле. Но комиссар остановил мой безудержный словесный поток сухим замечанием, то он не может позволить себе возвращением каждого сбежавшего военнопленного в транспорт, из которого он сбежал. Однако и я не сдавался. Решив совершить еще одну попытку спастись, я сделал вид, что засовываю бумажник с солдатской книжкой в задний брючный карман и намеренно уронил его на землю. Все члены нашей семьи — наследственные и заядлые фотографы-любители. Я всегда носил с собой качественные фотографии своих близких, которые теперь в большом количестве выпали из моего бумажника. Солдаты заинтересовались, подобрали их и отдали комиссару фотографию, на которой были запечатлены мои братья и я, музицирующие в квартете с фортепиано. Эта фотография вдруг развязала язык комиссару, дотоле весьма немногословному. Он спросил, что мы играем? Может быть, «Песню Хорста Веселя» или, может быть, Рихарда Вагнера? Я ответил, что в таком составе можно исполнять лишь одно произведение Вагнера — «Лист из альбома». Однако, камерная музыка, продолжал я, есть во всех странах, в том числе и в России. Он поинтересовался, известно ли мне, кто в России сочинял камерную музыку. Я буквально забросал его именами известных мне русских композиторов — Чайковского, Римского-Корсакова, Стравинского, Рахманинова, Мусоргского — и другими именами, пришедшими мне в голову. Я заверил его, что мы хорошо знаем и очень ценим русскую музыку.
Мои знания, сообщенные ему моим возбужденным, запинающимся голосом, явно произвели на него впечатление. Выражение его лица внезапно изменилось, и он сказал почти дружелюбным тоном:
«Сейчас проверим. Я задам Вам три вопроса. Если Вы дадите на них правильный ответ — значит, Вы мне не солгали, и я дам Вам шанс».
Сперва он спросил, могу ли я напеть ему мелодию «Вальса цветов» из балета Чайковского «Щелкунчик». Сюиту из «Щелкунчика» мы дома играли в четыре руки на фортепиано. Я сразу вспомнил мелодию и напел ее, насколько это позволяла моя сдавленная от волнения, пересохшая глотка.
Русский был доволен и задал свой второй вопрос — могу ли я напеть ему мелодию из балета Игоря Стравинского «Жар-птица». У нас дома была сюита из «Жар-птицы» на грампластинках, а финальная тема на рожке уже давно исполнялась в нашей части в качестве сигнала. Я вознамерился насвистеть эту тему, как часто делал это раньше. Однако внутреннее напряжение и нехватка слюны не позволили мне издать ни одного свистящего звука, и я попытался напеть эту тему своим хриплым голосом. Изданные мной звуки никак нельзя было счесть музыкальным шедевром, но были благосклонно приняты комиссаром.
Его третий вопрос оказался самым сложным. Он касался Первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Грампластинку с этим произведением брат положил мне на рождественский столик для подарков в 1938 году. Мы часто слушали фрагмент для фортепиано с этой пластинник. И вот теперь я, с мужеством отчаяния, стал выдавливать из себя мелодии, барабанить пальцами по воображаемой клавиатуре пианино, дирижируя воображаемым оркестром, исполняя роль рожков, щипковых инструментов и тарелок. Наконец комиссар, на которого я явно произвел большое впечатление, прекратил этот мрачно-комическое выступление, взяв меня за руку и втащив в дом. Я, в свою очередь, схватил за руку Мартина и втащил его за собой. Внутри комиссар запер входную дверь, указал мне на коридор и исчез в своей комнате. Мы же выбежали через заднюю дверь и, преодолев — то бегом, то ползком! — еще несколько километров, добежали до зарослей кустарника и спрятались там.
Благодаря объединяющей силе музыки, тоненькая ниточка, на которой висела наша жизнь, стала для нас спасительным канатом. С новым мужеством и с новой уверенностью в будущем, мы тем же вечером продолжили наш путь и даже нашли милосердных людей, оказавших нам гостеприимство, но одновременно вновь призвавших нас к осторожности.
В следующее соприкосновение с противником мы вошли лишь по пересечении демаркационной линии близ Каплица в Чехии, оказавшись на этот раз уже на территории, оккупированной американцами. Проявив инстинкт самосохранения и хитрость, присущие преследуемой дичи, мы убедили жующих резинку завоевателей отпустить нас с миром. Мы окончательно почувствовали себя в безопасности (хотя с учетом того, в описываемые дни происходило у нас в стране, до подлинной безопасности было еще далеко!), лишь очутившись на территории Баварии — чуть южнее Драйзесселя — в месте на стыке трех стран. На 16-й день нашей одиссеи мы наконец постучали в дверь дома Мартина в г. Венге. Его младшая дочь, отворившая дверь, не узнала отца и позвала мать.
Кобленц, 1945 г.: Молодой немецкий солдат идет по брошенному на землю национальному флагу в американский лагерь для военнопленных.
После двухдневного отдыха я раздобыл американское разрешение на пользование велосипедом и, огибая крупные населенные пункты, проехал последние 130 километров до своего родного дома на велосипеде. По прошествии еще двух дней моя мать смогла, наконец, заключить в объятия второго из своих четырех мальчиков, вернувшегося домой из плена.