Роковой роман Достоевского
Шрифт:
Пока дошли до университета, Аполлинария вконец окоченела. Особенно мерзла голова, лишенная кос.
«Может, и зря остриглась», – подумала Полина, присаживаясь на скамью. Потом с досадой глянула на Петеньку.
Он совсем ее затормошил, глупый мальчик. То одного литератора приметит, то другого. И все не терпится ему их показать. Мальчишка…
В выстывшей аудитории тем временем вдруг воцарилась тишина. Аполлинария с любопытством оглянулась и увидела, как по проходу вдоль стены пробирается невысокий человек с жиденькой бородкой,
Приятное лицо. А глаза и вовсе чудесные! Серые, глубокие, сильные.
– Федор Михайлович, прибыли-с, собственной персоной, – зашептал в ухо Петя. – Сейчас, сейчас все начнется.
– Да тише ты, – рассердилась Аполлинария. – Не мешай!
Достоевский заговорил.
Слышалось что-то такое особенное в его голосе. С ума сойти, он, нервный, худой, – и в остроге был, не верится прямо. Пушкина читает – а это, пожалуй что, и не важно. Подумаешь, Пушкин. А вот про каторгу рассказывает действительно интересно. Смелый, испытал много. И известен, конечно. Как же его слушают, с жадным вниманием. А что, если попытаться?.. Да, в остриженную голову приходят какие-то странные мысли, смелые и необычные…
Аполлинария дернула Петю за рукав:
– В каком он журнале работает?
– Во «Времени», конечно, – преданно зашептал студент, – отделом прозы заведует. У меня есть пара книжек. Принести почитать? Отличный журнал!
Она рассеянно кивнула:
– Принеси, Петенька, непременно принеси. Мне и правда очень нужно.
«Конечно, он немолод, – рассуждала Полина, любуясь серыми глазами Достоевского. – Ему лет сорок, а мне всего двадцать один. Для меня-то так лучше. Он – старше, он – глыба. Но может решить, что я – просто вздорная девчонка. Так не годится. Повод, должен быть такой повод, чтобы он счел знакомство наше серьезным…»
Через минуту она просияла. Решено! Надо написать рассказ. Хорошо бы, разумеется, роман, еще серьезнее. Но это ведь долго. Рассказ тоже подойдет. Написать – и прийти к нему, в редакцию. Как сможет опытный писатель не принять молодого автора? Примет. А там и знакомство, и отношения. Такой глыбы ни у кого из знакомых барышень нет. А у нее будет, обязательно будет! Да, надо действовать. Женщина, разумеется, может быть решительной и смелой в отношениях. Люди разделяются на умных и глупых, а не на мужчин и женщин. Глупые покорны судьбе, умные сами творят судьбу…
Все получилось по разработанному Аполлинарией плану. Федор Михайлович ее принял, прочитал наскоро написанный рассказ «Покуда». Сказал, что не очень-то согласен с идеей о необходимости освобождения женщины от духовного крепостничества. Но печатать взялся, потому что любопытно, хотя и несколько наивно. И даже предложил – ну надо же, какое счастье! – работать в своем журнале!
Аполлинария летала, как на крыльях. Петя, конечно же, был навсегда забыт. Из сотрудников журнала многие оказывали ей внимание, но Полина выделила одного критика. Внешности жуткой, но болтливости
От него-то все про жену Достоевского и выведала. Некрасива Мария Дмитриевна уже, как ведьма, причем все время болеет. А нравом своим суровым – тоже чистая ведьма. Творчества Федора Михайловича не понимает, ругается только, мол, новый Гоголь выискался. Ну зачем такая жена Достоевскому? Он к ней со всей душой, с порывами. Сил нет читать его романы – там же в каждой строчке любовь, кровит, саднит, мучается. А чахоточная не ценит. Нет, другая нужна Федору Михайловичу. Такая, которая помогать станет. И вместе с ним к новой жизни пойдет.
Пора, решилась Аполлинария. И принялась сочинять любовное письмо. Впрочем, любви в ней особой тогда, наверное, еще не возникло, хотя и приятен был Федор Михайлович. Такой особенный, такая глыба – и только ее! Вот что представлялось в дерзких мечтаниях.
Написав письмо, она дождалась, пока Федор Михайлович выйдет из кабинета распорядиться насчет самовара. Проскользнула за дверь и положила конверт прямо на корректуры. Уж там-то точно сразу заметит.
Через час они столкнулись в коридоре. Смятенное, побледневшее лицо. Удивленное, негодующее.
«Я погибла», – пронеслось в голове у Аполлинарии.
Стараясь ничем не выдать своего волнения, она решительно заявила:
– Федор Михайлович, я вот прогуляться надумалась. Пойдемте и вы, погода такая чудесная!
Он покорно кивнул, пошел за пальто.
Погода и правда стоит чудеснейшая, на улице диво как хорошо. Сверкает в солнечных лучах скованная льдом Нева. Белый снежок весело скрипит под ногами. Мосты и фонари укутались в зимние ослепительные одежды.
Почему он молчит? Отчего, когда, кажется, даже сам Петербург доверчиво открылся ему в сияющей чистой надежде…
– Э-э-э… Да-с…
Аполлинария, украдкой смахнув слезинку, запрокинула голову, стараясь не пропустить ни слова.
– Видите ли… Право же, не переживайте, а то у вас губы дрожат. Не плачьте. Мне приятны ваши чувства. Но… вы так молоды. Это невозможно, решительно невозможно. У вас вся жизнь впереди. Все еще будет, понимаете?
Еще секунда – и станет поздно. Уже вскипают горькие обидные слезы, в горле застрял комок. Скорее прочь, бежать, чтобы не видел, ни за что не видел.
Замелькали лица, дома, кареты…
Внезапно Аполлинария остановилась и расхохоталась. Федор Михайлович предпочитает-с свою чахоточную ведьму?! Что ж, тем хуже для него! Значит, она ошиблась, Достоевский трус, ничтожество, вздорный старик!
На следующий день Аполлинария, придав своему лицу вид гордый и независимый, решила отправиться в редакцию, чтобы забрать кое-какие книги. Попрощаться с сотрудниками и уж никогда там более не показываться.
Возле серого унылого здания нервно прохаживался Достоевский.
– Аполлинария Прокофьевна, я ждал вас. Не хотите ли отобедать со мной? Я все время про вас думаю…