Роковые цветы
Шрифт:
Когда Рим поглощала пасть мрака, Юлия выходила в сад и бродила там по песчаным дорожкам, едва видным, как сброшенные пояса женщин. Однажды к ней подошел садовник и спросил, что она ищет здесь в темноте, в полуночный час.
– Свое прошлое, – ответила Юлия, и он стал сопровождать ее с красным фонарем в руке, поднимая его высоко над головой.
– Все мертвы: Юлий, Адонис, крошка Масселина, Юлия Цельз… Все, все умерли! – в изнеможении проговорила она.
И чтобы утешить ее, раб сказал:
– Не печалься, госпожа. Жизнь как вода – всегда утекает. Она не стоит слез, она стоит больше…
Садовник сорвал алый бутон и положил в ее холодные пальцы, и роза роняла и роняла росу в холодную ладонь патрицианки….
Слабый, истощенный юноша в бедной шерстяной тунике и сандалиях из грубой кожи поднимался на Делийский холм. Серое небо нависло над столицей, прижимая ее к земле. Римляне укутали шеи шарфами, а ноги – полосками полотна, как бывает в холодные дни.
Он ступил на аллею и двинулся мимо спящих статуй, в неизъяснимом волнении глядя на мраморный портик над широкими ступенями. Янитор испугался, узнав его, но тут же быстро, оглядываясь назад, заговорил:
– Это ты, ты? Ты жив?.. О, боги! Где же ты был все это время? Ты сильно изменился. Знаешь, ты теперь совсем другой, у тебя грубая кожа… Неужели это ты?..
– Да, это я, Хабар, – тихо ответил юноша. – Я жил в Транстиберинском предместье, на правой-стороне Тибра, у старого еврея, что ссужает деньги под проценты. Его жена – колдунья, и она лечила меня. Я жил среди бедных людей и узнал их. Я бродил по узким темным улицам, и дома в несколько этажей закрывали от меня небо. В доме еврея всегда были сумерки, лишь изредка золотой луч проникал туда… Но старик был добр ко мне! Вот, смотри, Хабар, на мне его одежда! Я должен это вернуть, они много сделали для меня. Но скажи, Юлия… она здесь?
Юноша смотрел на привратника в тревоге, легкая дрожь зарождалась внутри его существа и прорывалась в голосе, и тот поспешил ответить:
– Да, да, Адонис, она здесь. Она скорбит по тебе.
Вольноотпущенник быстро направился вглубь дома, янитор окликнул его:
– Ведь не можешь ты войти к ней вот так, в этом тряпье! Сходи сначала в баню, переоденься, я дам тебе свежую одежду.
Адонис смутился:
– Да, ты прав, Хабар. Прав!
– Хочешь, я провожу тебя до терм, и мы побеседуем по дороге?
– Проводишь? Где же твоя цепь, Хабар?
– Мне позволено передвигаться по саду, – с улыбкой отвечал привратник.
Юлия покоилась на ложе в черной цикле и жемчугах, охватывающих ее шею и запястья. Адонис откинул занавес и тихо вошел к ней. Женщина подняла глаза и смотрела на него долгим, отуманенным взором, точно ожидая, что видение вот-вот растает… Потом она устремила взгляд к своду, испещренному изящными рисунками, и вдруг, сильно побледнев, вновь повернула голову к Адонису:
– Ты! Мой возлюбленный!.. Клянусь небом, это ты!
Она порывисто поднялась. Он обнял ее. Юлия уткнулась в его плечо и тихо заплакала.
– Не надо, не надо, моя любовь, – шептал юноша. – Не надо слез.
Он гладил ее по волосам своими прежними чуткими пальцами, а она что-то говорила, и странные огоньки мерцали в ее янтарных глазах. Отблески видений, что мучили ее, пылали, как костры военных лагерей, и в сумерках сознания от них сыпались искры…
– Ты
– Я знаю.
– Ты радуешься этому? Скажи!
– Нет, Юлия. Я бы предпочел, чтобы он остался в живых.
Она прикоснулась холодными пальцами к его губам, обо всем догадываясь и зная, что он скажет.
Августа безумствовала. Когда она проходила в длинной палле и головном уборе, отягощенном драгоценностями, в окружении обнаженных рабынь и придворных дам, похожих на ожившие цветы, в нарядах, отбрасывавших яркие отблески на их стройные ноги, обутые в легкие сандалии, придворные сановники, знать, преторианцы, евнухи, гладиаторы мужа и вольноотпущенники низко ей кланялись, не смея взглянуть на эту женщину, чьи глаза сверкали, как арктический лед. Никто не смел приблизиться к ней.
Наконец Августа перестала сдерживаться и дала волю своим самым низменным влечениям. Наконец она в полной мере пользовалась царской властью. По ее повелению в большой приемной зале были устроены гладиаторские бои. Вид агонии, крови возбуждал царицу, она впивалась взором в лица умирающих бойцов, словно пытаясь увидеть в них нечто, чего не видели другие. Не видел никто, кроме нее.
Августа мечтала об одном и жаждала одного: увидеть сокровенный миг, когда человек переступает порог, погружаясь в сумрак, в подземный мир. Это тайна, загадка, она хотела разгадать ее. Был человек – и вот его нет. Нет ничего, кроме сумрака. Она безуспешно пыталась это понять и сходила с ума. Жизнь обесценилась для Августы, мудрость стала пустым звуком.
Она покидала Рим в колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, выезжала на италийские просторы, но там было только небо, все то же латинское небо, его голубая пустота.
Ночи стали ужасными и опасными отравами. Насытившись сексуальными оргиями, утомленная, едва передвигаясь, она оставляла ложе, выходила в портик с неясными абрисами колонн, и смотрела в черный космос с мерцающими отстраненными звездами, с белой голой планетой, ползущей вверх…
Ни в чем царица не находила смысла. Она чувствовала, что внутри нее что-то сломалось непоправимо, и теперь она медленно умирает.
– Пуста, пуста, – шептала она, и страшное слово с привкусом падали, заключенным в нем, заполняли ее.
Теперь она понимала, что только любовь имеет смысл. Любовь – гибельное влечение одного человека к другому. Но влечение это самодостаточно и способно питать, давать силы в самые тяжелые моменты…
Но как можно любить то, чего нет? Боги, извращенные вы шутники! Без нашего суеверия вы не существуете!
И Юлия тоже нет.
А значит мир пуст, как кокосовая скорлупа.
Про царицу говорили разное. Будто бы под покровом ночи, надев бедную одежду, она покидает дворец Цезарей и бродит по римским кварталам, отдаваясь в грязных переулках всем встречным мужчинам, не питая отвращения даже к самой настоящей клоаке, Этрусской улице, центру половой разнузданности, где у бедных лавчонок всегда толпится всякий сброд, полно лупанариев, в которых проститутки предлагают свои преждевременно состарившиеся, измятые тела, где всякие изгои, воры и прокаженные больные находят для себя пристанище.