Роковые огни
Шрифт:
— Может быть, вы и правы; по глазам господина Роянова, действительно, можно понять, что он именно таков, но мне такие пламенные натуры несимпатичны, они производят на меня скорее Неприятное впечатление.
— Может быть, потому, что они обладают дьявольской силой, почти всегда присущей гению. Эта сила есть и у Гартмута; иной раз он буквально пугает меня, но именно эти странности, скрывающиеся в его натуре, и привлекают к себе. Я совсем разучился жить без него и прилагаю множество усилий, чтобы удержать его в Германии.
— Едва ли вам это удастся. Господин Роянов
Эти слова молодой женщины вдруг объяснили принцу причину холодной сдержанности Гартмута.
— А, так вот почему он скрыл от меня эту встречу! Вероятно, вы выразили ему свое недовольство? Впрочем, поделом ему: зачем так упорно лгать. Он не раз сердил и меня этим напускным презрением, которое я принимал за чистую монету. Теперь-то я знаю правду.
— Вы не верите его искренности?
— Не верю, и улика у меня в руках. Он в восторге от нашей немецкой природы! Вы смотрите на меня недоверчиво? Открыть вам тайну?
— Пожалуйста.
— Сегодня утром я зашел за Гартмутом в его комнату, но его там не оказалось. Вместо него я нашел на его столе стихотворение, которое он, вероятно, забыл спрятать, потому что оно, конечно, не предназначалось для моих глаз. Я без всяких угрызений совести похитил его, и оно теперь со мной. Прикажете прочесть?
— Я не понимаю по-румынски, — с холодной насмешкой сказала Адельгейда Вальмоден, — а господин Роянов едва ли снизойдет до того, чтобы писать стихи на немецком языке.
Вынув из кармана бумажку, Эгон развернул ее.
— Я вижу, вы настроены против моего друга, а мне не хотелось бы, чтобы вы видели его в ложном свете, в котором он сам себя представил. Вы позволите мне оправдать его его же собственными словами?
— Пожалуйста.
Голос Адельгейды выражал полное равнодушие, но ее взгляд с напряженным ожиданием устремился на листок, на котором было набросано небольшое стихотворение.
Эгон стал читать. В самом деле это были немецкие стихи, но чистота и звучность языка показывали, что автор мастерски владел им, а картина, которую они вызывали в воображении слушательницы, была до боли ей знакома. Удивительно прекрасный летний день, чуть тронутый первым дыханием осени, бесконечные зеленые чащи, неотразимо манящие в свою сумеречную тень, душистые лужайки, купающиеся в горячем солнечном свете, тихие маленькие озерки, сверкающие вдали, и пенящийся ручей, шумно бегущий с горы, — это была сама вечная песнь леса с его шелестом и шорохом, его таинственной жизнью, вылившаяся в словах и, как мелодия, чаровавшая слух. От всего стихотворения веяло неподдельной грустью и глубокой тоской по этому лесному миру и покою.
Принц читал, все больше и больше увлекаясь. Окончив, он опустил листок и торжествующе спросил:
— Ну, что?
Молодая женщина слушала не шевелясь. Вопрос принца заставил ее слегка вздрогнуть.
— Что вы сказали, ваша светлость?
— Разве это язык человека, презирающего наше отечество? По-моему, нет, — сказал Эгон с уверенностью победителя.
Однако
— В самом деле удивительно, как может иностранец так хорошо владеть немецким языком.
Эгон смотрел на нее с изумлением. И это все? Он ожидал совсем другого ответа.
— Ну, что вы думаете о стихотворении?
— В нем много настроения. Кажется, господин Роянов, действительно, одарен выдающимся поэтическим талантом. Вот ваш бинокль, ваша светлость, благодарю вас. Однако мне пора возвращаться, я и так заставила мужа слишком долго дожидаться.
Эгон сложил листок и сунул его в карман. Увлеченный поэзией, он еще сильнее почувствовал ледяной холод, которым опять повеяло от молодой женщины.
— Я уже имел честь познакомиться с вашим супругом, — сказал он. — Вы позволите мне сегодня возобновить это знакомство?
Легким кивком головы Адельгейда дала ему разрешение сопровождать ее. Они пошли вниз, но принц Эгон вдруг стал неразговорчив; он чувствовал себя обиженным за друга и раскаивался, что, увлекшись прекрасными стихами, выдал его особе, не сумевшей оценить его по достоинству.
Между тем Гартмут, простившись с ними, медленно спустился с винтовой лестницы. Бумажник преспокойно лежал в его кармане, он послужил лишь предлогом, чтобы на время уйти. Адельгейда в разговоре упомянула, что приехала с мужем, только он остался внизу, в гостинице, потому что его испугал утомительный подъем по крутой и темной лестнице; таким образом Гартмут не мог избежать встречи с Вальмоденом, но он хотел, по крайней мере, встретиться с ним без свидетелей. Если бы Вальмоден узнал сына своего друга юности, что было вероятно, хотя он видел его только мальчиком, то он, пожалуй, был бы не в силах скрыть свое удивление.
Гартмут не боялся этой встречи, хотя она была ему неприятна. Во всем мире существовал только один человек, которому он не посмел бы посмотреть в глаза; но этот человек был далеко, и с ним он едва ли мог когда-либо увидеться. Перед другими же он чувствовал себя гордо и уверенно, как человек, который, уклонившись от ненавистной службы, лишь воспользовался своим правом. Он был намерен не допускать никаких вопросов или упреков со стороны посланника, если тот его узнает, и самым решительным образом предложить ему забыть о прежних отношениях, так как они раз и навсегда порваны. С такими мыслями он вышел из башни.
На маленькой веранде гостиницы сидел Герберт Вальмоден с сестрой. Лесничий был сильно занят предстоящим приездом двора, а жених с невестой остались дома.
— На Гохберг, действительно, стоит посмотреть, — сказала Регина, окидывая взглядом ландшафт. — Но отсюда почти такой же вид, как с башни; охота лазить по бесконечной лестнице и задыхаться от усталости и жары! Благодарю покорно!
— Адельгейда иного мнения, — возразил Вальмоден, мельком поглядывая на башню. — Она не знает ни усталости, ни жары.