Роковые огни
Шрифт:
Адельгейда все еще сидела на том же месте и, услышав шаги, медленно повернула голову. Она сильно вздрогнула, но ее смущение тотчас исчезло, когда она, как всегда холодно и спокойно, ответила на низкий поклон молодого человека, остановившегося в дверях.
— Я не помешаю, баронесса? Боюсь, что вы искали здесь уединения, а я так внезапно ворвался сюда. Уверяю вас, я сделал это не нарочно.
— Нет, я только на несколько минут зашла сюда, чтобы освежиться от невыносимой жары в залах.
— То же самое привело сюда и меня, а так как я сегодня еще не имел чести засвидетельствовать вам свое почтение, то позвольте
Гартмут остановился на почтительном расстоянии. От его внимания не ускользнуло то, что, увидев его, Адельгейда вздрогнула, и на его губах появилась странная улыбка, в то время как глаза пристально смотрели на молодую женщину.
Она сделала движение, как бы собираясь встать и уйти, но вовремя сообразила, что это будет похоже на бегство, и осталась сидеть. Сорвав одну из крупных красных камелий, Адельгейда рассеянно ответила на вопрос Гартмута о том, как она себя чувствует. В это время у нее было такое же неприступное лицо, как и в ту минуту, когда она стояла посреди лесного ручья и, чтобы не принимать предложенной ей помощи, не задумываясь шагнула по колени в воду.
— Вы еще долго пробудете в Родеке, господин Роянов? — спросила она безразличным тоном.
— Вероятно, еще несколько недель. Пока герцог в Фюрстенштейне, принц Адельсберг едва ли уедет из Родека. Потом я намерен ехать с ним в столицу.
— И там мы познакомимся с вами как с поэтом?
— Пока это только идея Эгона, — равнодушно сказал Гартмут. — Он решил поставить на сцене мою «Аривану».
— «Аривану»? Какое странное название!
— Это слово я взял из одной индийской легенды. Меня так захватила поэзия этой легенды, что я не мог устоять против искушения сделать из нее драму.
— И героиню драмы зовут Ариваной?
— Нет, это название древнего святилища, с которым связано предание. Героиню зовут Адой. — Роянов произнес это имя вполголоса, как будто нерешительно, но его глаза сверкнули торжеством, потому что Адельгейда опять слегка вздрогнула. Он медленно подошел ближе продолжая: — Впервые я услышал это имя в Индии, и оно показалось мне таким необыкновенным и милым, что я дал его своей героине; только здесь я узнал, что это уменьшительное имя от одного немецкого.
— Да, от Адельгейды. Дома меня всегда так звали. Нет ничего удивительного в том, что в различных языках повторяются одни и те же сочетания звуков.
Ее ответ был уклончивым; молодая женщина не поднимала глаз и упорно смотрела на цветок, который вертела в руке.
— Конечно, ничего удивительного, — согласился Гартмут. — Мне просто бросилось это в глаза, но вовсе не показалось чем-нибудь особенным. Почти у всех народов повторяются даже целые предания; они более или менее отличаются по сюжету, но их сущность — людские страсти, счастье и горе — везде одна та же.
— Я не смею спорить о таких вещах с поэтом, но мне кажется, то наши немецкие предания носят иной характер, чем индийские легенды.
— Может быть, но вглядитесь глубже и вы откроете в них много общего, как и в предании об Ариване. Его герой, молодой жрец, дает клятву всецело посвятить себя служению божеству, неугасимому священному огню; но земная любовь охватывает его с такой силой, что он нарушает обет и сгорает в пламени страсти.
Гартмут стоял перед ней спокойный и корректный, но его голос звучал как-то странно сдавленно, как будто за его рассказом
— А конец?
— Конец — смерть, как в большинстве легенд. Клятвопреступление открывается, и виновных приносят в жертву оскорбленному божеству. Жрец умирает на костре вместе с женщиной, которую любит.
Наступила короткая пауза, потом Адельгейда быстро встала, невидно, желая прекратить разговор.
— Вы правы, в этом предании есть кое-что родственное нашим, хотя бы, например, старое учение о грехе и искуплении.
— Вы называете это грехом? Хорошо, пусть это грех в глазах людей, и они карают его смертью, но они не подозревают, что такое наказание может превратиться в блаженство. Погибнуть в пламени, насладившись высшим счастьем на земле, и обладать им счастьем, даже умирая, — разве это не светлая, не дивная смерть? Не лучше ли она, чем целая жизнь, наполненная повседневной пошлостью? Это торжество вечного, бессмертного право любви, огненным языком возносящегося к небу назло всем человеческим канонам. Не находите ли вы, что такому концу стоит позавидовать?
Адельгейда слегка побледнела, но ответила совершенно твердо:
— Нет, завидна только смерть за высокий, святой долг; завидна жертва чистой жизни. Грех можно простить, но преклоняться перед ним нельзя.
Гартмут метнул угрожающий взгляд на белую фигуру женщины, с таким серьезным и недоступным видом стоявшей перед ним; но в следующую минуту улыбнулся.
— Суровый приговор! Он относится и к моему произведению, потому что я прославляю именно такую любовь и смерть. Если все будут судить так же... Ах, позвольте... — и он быстро подошел к дивану, с которого Адельгейда встала, оставив свой веер и цветок камелии.
— Благодарю вас — Она протянула руку, но Гартмут подал ей только веер.
— Простите, но когда я писал свою «Аривану» на веранде маленького индийского домика, всюду в темной зелени краснели эти цветы; теперь они как будто приветствуют меня здесь, на холодном севере. Вы позволите мне оставить у себя этот цветок?
— Нет, зачем?
— Зачем? На память о суровом приговоре из уст женщины, носящей прелестное имя моей героини. Посмотрите, там есть и белые камелии, нежные, чистые как снег; вы бессознательно сорвали огненно-красный цветок, а поэты суеверны. Оставьте мне этот цветок в залог того, что моему произведению все-таки удастся снискать ваше одобрение, когда вы познакомитесь с ним. Вы не подозреваете, как это важно для меня.
— Господин Роянов, я...
Адельгейда, очевидно, собиралась отказать, но он перебил ее и продолжал пониженным, страстным голосом:
— Что вам стоит подарить мне один-единственный цветок, который вы сорвали без всякой цели и затем равнодушно бросите? Мне же... Оставьте мне этот залог, я прошу вас!
Еще в детстве, не отдавая себе отчета в неотразимом обаянии своих ласк и просьб, Гартмут пользовался им для того, чтобы «обезоруживать» окружающих; став взрослым, он чувствовал в себе эту силу и умел употреблять ее в дело, и она никогда еще не изменяла ему. Его голос звучал мягко, тихо, сдержанно и, как музыка, очаровывал слух, а его темные, загадочные глаза смотрели на молодую женщину мрачным и в то же время молящим взглядом. Она побледнела еще сильнее, но ничего не ответила.