Роль, заметная на экране

Полоцкая Серафима Петровна

Наш «Батыр» вдруг подал голос.

Ду-д-ду-у! — музыкально и басовито, как у Поля Робсона, понеслось по реке.

Лязг якорной цепи на носу стих. Я поняла, что мы просим снять нас с мели.

Но «Павлин», ничего не ответив, прошел мимо.

Ду-ду-ду-у! — жалобно звали мы.

Поднятая «Павлином» волна слегка колыхнула нашу корму, а сам он исчез за поворотом. Я уже давно приметила повадки «Павлина»: он ходил по реке, ни с кем не считаясь, не то что такой же теплоходик «Орлан», который всегда замедлял ход, приближаясь к нам или к плоту.

Дождь

кончился. На том месте, где туча проглотила белое облако, теперь стало светлеть, и, хотя голубизны еще не виднелось, можно было догадаться, что до нее недалеко. Вода из серой превратилась в серебряную. Я по мокрому трапу вышла на верхнюю палубу.

Ду-ду-ду-у! — опять густым, робсоновским басом позвал наш «Батыр».

Ду-ду-ду-ду-у! — на тон выше прозвучало в ответ.

По реке поднимался маленький серый буксирный катер, таща громадную железную баржу. Когда он приблизился, с борта что-то спросили, и наш Иван Агеич стал кричать в рупор:

— Подойдите! Подойдите!

И буксирчик с номером тринадцать на рубке, отцепив свою баржу на середине реки, пришел нас выручать. За рулем спокойно стоял широкоплечий человек в синей, расстегнутой у ворота рубашке. Это было спокойствие человека, который поступает так, как считает естественным, как назначено самой природой течь реке, заходить солнцу. Казалось, что бы ни случилось, а он будет спокойно смотреть и честно делать свое дело. Так говорил весь его облик.

Я подбежала к поручням и сказала:

— Мы уже не первый раз зовем на помощь, спасибо, что пришли!

Он, взглянув на меня, ничего не ответил, а только улыбнулся и наклонил голову. Действительно, о чем же было говорить? Мы звали — они и пришли.

«Как иначе?..» — говорила улыбка и наклон головы, и ничего в этом не было показного, никакого желания произвести хорошее впечатление, даже соблюсти вежливость, а только человеческая солидарность — «человечность», как говорила бабушка.

Единственный матрос был под стать штурману. Круглое лицо и коренастое тело при всей видимости благодушия носили печать сдержанности и собственного достоинства.

Иван Агеич тараторил, размахивая руками, а те двое сказали несколько слов, вернее, обозначений того, что надо было сделать. Потом подтолкнули нас, поставили на место и отправились к своей барже.

«Вот! — подумала я. — Вот такой, как у этих людей, простотой и чувством собственного достоинства должна обладать девушка, которую я завтра буду изображать. Ничего показного, никаких ужимок и кокетства! Об этом и говорил наш режиссер…»

Когда буксирный катер, прицепив свою баржу, пошел прежним путем, наш пароход прогудел ему звучное, берущее за душу приветствие. Буксир ответил. Мы прогудели вдогонку еще. Он снова ответил…

По реке неслись гулкие, полные звуки, и было в этом столько традиций товарищества, что мне стало легко и в носу защипало от навернувшихся радостных слез. Все показалось не таким уж страшным: и рыжие брови, и завтрашняя съемка.

Река искрилась и сверкала в лучах солнца, прорвавшегося наконец сквозь

облака. Высохшая палуба сияла белизной. Вместо нудных ежедневных упражнений я исполнила на ней свои любимые вариации из балета «Спящая красавица», в котором на выпускных экзаменах танцевала главную роль. Только теперь во все движения я вкладывала другой характер. Веселилась и радовалась жизни не избалованная королевская дочка, а дочь этой реки, этих лесов, дочь тех людей, что гудели нам в ответ с маленького буксира номер тринадцать.

* * *

Со съемки вернулись, когда солнце начало уже опускаться к лесу. По временным, почти отвесным сходням все карабкались с большим трудом, кто пыхтя, кто вскрикивая от испуга. Только осветители, оттолкнув других, ловко вскочили на палубу и шумно побежали в душевую.

Я стала рядом с капитаном и помогала артисткам взбираться наверх. Мне казалось, что многие из них, взглянув на мои рыжие волосы и брови, готовы были от неожиданности выпустить мою руку и свалиться за борт. Я подбадривала себя тем, что команда буксира номер тринадцать, вероятно, была совершенно равнодушна к цвету своих волос, и продолжала спокойно помогать капитану вытягивать наверх балерин. Когда дошла очередь до Анны Николаевны, я лукаво улыбнулась.

— О боже! — воскликнула она. — Господи!

Она была безусловно неверующей и к божьей помощи обратилась только ввиду невозможности сказать, что невеста пастуха стала похожа на школьницу.

Когда из лодки на сходни ступил Вадим, я, встретив его удивленный, даже испуганный взгляд, убежала в каюту боцмана.

Через полчаса в каюте у Евгения Даниловича Вадим из-за меня впервые пошел против операторов.

— Надо быть без глаз и без всякого вкуса, чтобы потребовать такого превращения. Представляете? У актрисы редкое сочетание яркой красоты лица с чудесным выражением скромности… А теперь что же? Младенец, которого надо возить в коляске!..

Разве не стоило мне стать рыжей, чтобы услышать такие слова? Я только улыбалась, поглядывая на споривших.

— Ты ничего не понимаешь в пленке! — сердито отбивался Вася.

— Не знаю уж, что за пленка вам досталась! — перебил его Евгений Данилович. — Только наша героиня, хоть и очень трогательна, вряд ли сейчас может служить поводом к смертельной борьбе двух великолепных наших героев. Немедленно восстановить брови и подтемнить волосы! — сердито распорядился он.

— Я объясню гримерам! — вызвался Вадим.

Мы с Вадимом провели у гримеров около часа. То серьезно, то шутливо переговариваясь с Нэлей и Ритой, он заставил их проделать различные манипуляции с моей головой. Потом, выхватив у Нэли полотенце, сам начал вытирать мои мокрые после мытья волосы.

Сжав мне ладонями закрытые полотенцем уши, он отклонил мою голову и, радостно заглядывая в глаза, что-то проговорил дрогнувшими губами.

— Мне не слышно, — тихо сказала я.

Он отбросил полотенце.

— Я сказал, что вы к нам вернулись опять, а то была вчерашняя рыжая лиса…