Роль, заметная на экране
Шрифт:
— Это я тогда сказал, — признался он. — Я не понимал ни черта!
— Ты и сейчас ни черта не понимаешь, — успокоительно сказала я. — Спи, потом поговорим.
Он послушно сомкнул веки.
— Я тебе скажу, — начал он тихо. — Все приуныли. Утром никто не будил… Девочки так и лежат в постелях целый день. Рыбаки и те удочки забросили… А погода съемочная. Я вышел на палубу и подумал: «Все облака разошлись, небо чистое, как ее душа…» Все же не верилось, что ты меня обманула…
— Молчи! — прикрикнула я, уже чувствуя, что имею над ним полную власть. — Спи.
Он
— Положи на меня руку, чтобы я знал, что ты здесь, — сказал он, как маленький.
Присев на угол койки, я положила руку на толстый край его шерстяного носка. Мне стало ясно, что сердце этого хорошего человека, очень честного и очень милого, неравнодушно ко мне. Только у меня не было к нему ничего, кроме благодарности и сочувствия.
Через пять минут Анвер уже спал, и я вышла из каюты.
На этот раз я не постучала в дверь не от растерянности. Я не желала считаться с ними и соблюдать какие-то приличия.
Распахнув дверь, я увидела, что Анна Николаевна пишет. Рядом лежал конверт, и я невольно заглянула. «Москва, Томилино…» Она писала своей матери, моей бабушке!
Видимо что-то прочитав в моих глазах, она молча ждала. Я, прикрыв дверь, сбивчиво, но сразу начала:
— Вы поступили нечестно… Если бы я знала, чему способствую своим молчанием, я никогда не согласилась бы….
— Еще что скажешь? — спросила она спокойно.
Я старалась говорить как можно сдержаннее:
— Вы должны сами просить, пока не поздно, чтобы Евгений Данилович продолжал работу. Представитель главка помнит вас талантливой танцовщицей, а вы должны ему объяснить, что здесь совсем другая работа… Евгений Данилович очень добр, он, наверное, согласится, чтобы вы продолжали ставить танцы вместе с Хабиром…
— Ты, наверное, бредишь? — холодно спросила она.
— Нет, — твердо ответила я. — Хочу предупредить: если вы с Вадимом…
— Ах, вот оно что! Ты ревнуешь этого мальчишку ко мне! Да ты, наверное, спятила!
Я видела, что понять друг друга мы не сумеем, но упрямо повторила:
— Если вы с Вадимом не откажетесь от своих планов, я расскажу… Вы сами знаете — это вам не по силам… Вы погубите нашу картину… Против вас все, и этого так не оставят.
— Ты, я вижу, успела уже сговориться с башкирами! — потеряв самообладание, крикнула она. — Хорошо же ты отблагодарила за хлеб, который ела в моем доме! Приятно видеть такую благодарность! Моей матери это будет неожиданным сюрпризом…
— Вы ее не впутывайте, — сдерживаясь, сказала я.
Она встала и с бледным, искаженным лицом подошла ко мне. Остановиться я уже не могла:
— Мне было непонятно, почему в театре вас все называли «чума». Я думала, что за горячность. А теперь вижу, что там давно узнали, сколько зла вы несете честным людям!
Она хлестнула меня по лицу изо всей силы:
— Дрянь! Какую змею я пригрела в доме!
Остолбенев, я не шелохнулась, хотя в ушах загудело. Да, я ела хлеб в ее доме, не раз видела от нее ласку, и это словно пригвоздило меня к месту.
Она ударила еще и крикнула:
— Завтра будешь танцевать и не откроешь рта!
Она распахнула дверь.
— Я не отступлю, — тихо сказала я, выходя из каюты.
Левая щека горела, но я заставила себя не притрагиваться к ней и твердо зашагала по безлюдному коридору. Я не знала, куда идти, потому что в моей каюте спал Анвер, и без того огорченный. У меня только хватало соображения, чтобы не расстраивать его еще больше, новее остальные мысли спутались, и я могла лишь механически передвигать ноги.
Как я оказалась в каюте Хабира и Венеры, не помню.
Их обеспокоенные, жалостливые лица вернули мне самообладание. Отведя его руку со стаканом, я сделала попытку пошутить:
— Вода помогает не всегда…
И все же поспешила сесть на нижнюю койку, хотя на ней была разбросана одежда. Венера опустилась рядом, а Хабир, захлопнув раскрытый чемодан, присел на него у наших ног.
— Она кричала на весь пароход, — сказал он тихо. — Мы сначала не решались вмешиваться в личные дела, а когда я, не выдержав, кинулся — ты уже шла…
— Я ничего не могла сделать, — шепотом призналась я, но, наконец поняв, что оказалась здесь не случайно, воскликнула: — Почему же ничего не делаете вы? Ведь знаете, что происходит…
— Пытался, — безнадежно сказал Хабир. — Говорил вчера из райцентра по телефону с обкомом.
— Неужели они… Не может быть!.. — перебила я.
— Видишь ли, — замявшись, начал Хабир, — тут длинная история. Перед началом съемок я настаивал, чтобы главные роли дали нам с Венерой. Мы ведь с ней и затеяли когда-то этот спектакль, первые танцевали… Я требовал, горячился, объяснял… Еще тогда представитель главка обвинил нас в задержке съемок… И он был прав. Именно те три недели споров и выбили сразу картину из плана. Надеялись наверстать… Но пошли другие трудности: Анна Николаевна да еще непогода…
— Мы старались как могли загладить свою вину. Помогали Анверу, тебе, другим балеринам, — пояснила Венера, но тут же воскликнула: — Не в этом дело!
Хабир хмуро кивнул:
— Теперь директор киностудии меня обвиняет, что я опять затеял прежнее и задерживаю работу… Требует, чтобы я не вмешивался в их дела…
— Но это невозможно! — ахнула я и невольно приложила руку к левой щеке.
Хабир встал и, раскрыв чемодан, на котором сидел, достал чистый платок.
— Я послал все-таки телеграмму с протестом от себя и от Венеры, — сказал он и, облив платок водой из стакана, отжал и приложил к моей левой щеке.
— Мы с Анвером не будем танцевать без Евгения Даниловича! — сказала я и, взяв из рук Хабира мокрый платок, прижала его к щеке уже сама. — Я договорюсь с Анвером.
Они взглянули на меня удивленно. Хабир покачал головой:
— Снимаются артисты нашего театра, работа их должна быть показана всему Советскому Союзу. Анвер не может безнаказанно так поступить… Он не имеет права срывать работу всего коллектива…
Он вдруг что-то быстро сказал Венере по-башкирски. Я расслышала только слово «курай».