Роль «зрелой женщины»
Шрифт:
— Давно?
— Полтора месяца, — прошептала дочь.
Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.
— Женится? — спросила безнадежно.
Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.
— Так, дочка, — наконец, сказала она с твердостью. — Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.
И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться
— Мне об этом сказала твоя прабабушка. А тетя Нина, сестра моя, не поверила, хотя и была замужем, вот и осталась бездетной. Зато я…
— Значит, я родилась не в браке? — посмотрела на нее Оля. — И мой отец не погиб в экспедиции?
Женщина вздохнула.
— Мне тридцать пять, доча. Тебе скоро восемнадцать. Вот и считай, какой там брак. Зато ты живешь, на белый свет глядишь. Неужто плохо?
Они помолчали.
— А как же папа? — спросила Оля.
— С ним я познакомилась, когда тебе было уже два года. Ребенок, знай твердо, лишь украшает молодую женщину, если она самостоятельна, весела, следит за собой и не падает духом. Ребенок — это такая радость, Оля, ни с чем не сравнится. Подожди, сама увидишь. Мужики не дураки, видят, где им хорошо. Как говориться, замуж выйти — не напасть, как бы замужем не пропасть. Вот и будешь выбирать спокойно. Все к лучшему, доченька. Рубен тебя поддержит.
— Где вы встретились?
— У входа в метро. Я выходила, он входил. Увидел меня и все забыл, куда, откуда, идет за мной, одну меня в целом свете видит. Эх-ма! Совсем недавно, будто вчера, а уже пятнадцать лет пролетело.
Оля лежала спокойно, дыхание было ровным, почти незаметным. Бледное лицо порозовело. Впервые за последний месяц кошмар больше не вился над нею. Мать умела снять тяжесть с души. Жизнь возвращалась. Оля обняла маму, прижалась к ней. Их слезы смешались.
— Спасибо, мамочка, я так переживала, до края дошла.
— Знаю, доченька.
— Я уже туда смотрела…
— Тихо, тихо, брось эти мысли. Все позади. Теперь тебе и свою жизнь жить, и ребенка растить. Мы тебя любим, всегда с тобой, держись за свою семью. Все вместе малого подымем.
— Тебе кажется, мальчик? — смущенно спросила дочь.
— Как мне, бабке, торкнуло, значит, так и будет, внучок народится. Дай-то Бог. И никого не бойся, ходи смело, голову не опускай. Сейчас главное — здоровье. Твое и ребенка, он уже настрадался, пока ты раскачивалась. Отдыхай, ягоды собирай на даче. В сентябре в Крым поедем, в море купаться.
— Родненькая моя! — Оля снова заплакала, прижавшись к матери, потом с тревогой вскинула глаза. — А что папа скажет? Ты же знаешь, какой он, когда разойдется.
— Я с ним поговорю, не бери в голову. Рубен поймет, — она со вздохом обняла Олю и усмехнулась. — Как моя мать в тридцать шесть лет стала бабкой, так и я, как раз к тридцати шести подгадаю. Значит, ничего не поделаешь, от судьбы не уйдешь, суженого-ряженого на коне не объедешь. Ох-хо-хо. Слава Богу, поговорили. Лежи, сил набирайся. Я в магазин пойду. Чего тебе хочется, чего душа желает? Огурчика малосольного, селедочки?
— И кефира.
— Кефир не стоит пить сейчас, там спирту много.
— И мороженого.
— И мороженого. Два возьму, мне тоже охота. Я ж у тебя молодая, меня еще «девушкой» называют.
— Ты самая красивая, мамочка, самая хорошая. Как бы я сейчас без тебя…
— А-а… Так-то вот и меня мои поддержали. Уж как я убивалась, как убивалась по дураку тому непутевому! А дома ни полсловечка худого не услышала, ни упрека, взгляда косого, ничего. Родная кровь — великое дело.
Стоял ранний сентябрь. Дни были яркие, совсем летние, и лишь кое-где в зелени деревьев, словно ранняя седина, проглядывали пожелтевшие ветви. В Академии текстиля шли занятия по рисунку. В светлом двустороннем зале вкруговую у центрального возвышения сидели перед мольбертами студенты, и, посматривая на стоящего вполоборота обнаженного пожилого мужчину, усердно водили мягкими карандашами по большим листам бумаги, вырисовывая голову, торс, руки, ноги. Натура была дрябловатая, изрезанная складками и морщинами, нелегкая для рисования, поскольку требовала тонкого владения светотенью. Сквозь белые занавеси струился мягкий свет, долетал ветерок, доносился уличный шум и редкие автомобильные гудки.
Все углубленно работали. Преподаватель, молодой полнеющий мужчина с бородкой, в мелких круглых очках, похожий на сельского интеллигента прежних времен, медленно ходил между рядов. Постояв за спиной рисующего, он наклонялся и тихонько направлял его руку. Немного дольше он задержался возле Марианны, чуть заметно кивнул головой и проследовал дальше.
В коридоре прозвенел звонок.
— Подпишите и сдайте работы мне, — сказал художник. — Марианна, останьтесь, пожалуйста.
— Я только вымою руки, Миша, сейчас, одну минуточку, — Марианна, напевая, побежала в коридор, держа перед собой испачканные карандашной пылью ладони.
Он оглянулся вслед, чуть щуря глаза, словно собирался ее рисовать. Через минуту она вернулась и встала в струнку.
— Как лист перед травой.
Он засмеялся.
— Прекрасно. Мне нравится ваш рисунок, Марианна, у вас необычная собственная манера. Мне бы хотелось взглянуть на ваши домашние наработки, чтобы, по возможности, выбрать из них для студенческой выставки. Не возражаете?
— Я на седьмом небе, Миша.
— Тогда принесите то, что считаете удачным, в мою мастерскую. Знаете, где это? На улице Вавилова, шестьдесят пять. Вот адрес. В понедельник, среду, пятницу, когда удобно. Долго не собирайтесь, время дорого.
— Спасибо.
— Посмотрим, посмотрим.
Он ухватил папку со студенческими работами и быстро вышел.
«Ай да я!»- подпрыгнула Марианна.
Первые студенческие дни казались сказкой. Стипендия, новые друзья, лекции о творчестве. И поклонники. В первую же неделю ее проводили до дому пять человек, один за другим, все со старших курсов. «Что же будет дальше? Арифметическая прогрессия?» — счастливо зажмурилась она. После экзаменационно-вступительной страды Марианна вновь обрела свое обычное счастливо-летящее состояние, шутила, звонко-призывно хохотала и кокетничала напропалую.