Роликовые коньки

Сойер Рут

— Вам тоже нравится, когда день бежит на вершину горы? — спросила Люсинда доктора и запихнула замерзшую руку к нему в карман.

Рассвет поднял белых и серых чаек с воды, на которой они продремали всю ночь. Шумя крыльями, птицы взмыли ввысь, и окрестности огласились их криками. Они парили в воздухе, затем вновь набирали высоту и улетали к морю.

Доктор и девочка, задрав головы, следили за птицами.

— У эскимосов есть одно очень красивое поверье, — медленно проговорил мистер Хичкок.

— Какое? — заинтересовалась Люсинда.

— Они считают, что человек после смерти становится белой чайкой.

Понимаешь, душа обретает крылья.

— Научиться летать, как они! — по-прежнему глядя вверх, отвечала девочка. — Да, это прекрасно, доктор Хичкок!

Стая чаек все удалялась и вдруг словно исчезла в ярких лучах солнца. Но тут в небе появилась еще одна чайка. Она почему-то дремала на темной глади реки, пока все остальные не улетели. И вот теперь она одна поднялась высоко в воздух и пролетела прямо над Люсиндой и доктором. Девочка заметила, какие у этой чайки белоснежные крылья.

— А она попадет в рай, когда устанет летать на земле? — очень серьезно спросила Люсинда.

— Думаю, да, — отозвался доктор.

Люсинда посмотрела ему в глаза и вдруг отчетливо осознала то, чего он никак не мог решиться произнести вслух. Это открытие пронзило ее до физической боли. Тщетно она искала во взгляде доктора хоть намек на надежду. Глаза его говорили больше, чем тысяча самых ужасных слов.

Он крепко обнял Люсинду.

— Сейчас мы пойдем ко мне и вместе позавтракаем, — не допускающим возражений тоном произнес он. А потом тебе надо побыть с папой и мамой Тринкет. Уверен, ты им сейчас очень нужна.

Они долго шли молча. А потом Люсинда убежденно сказала:

— Я должна рассказать папе и маме Тринкет про чайку. Это красиво. Дядя Эрл говорит: трагедии нужно очень много красоты и неизбежности, и тогда она будет великой.

Они снова умолкли. Лишь перед самым домом мистера Хичкока Люсинда сказала:

— Надеюсь, и мне удастся после смерти стать чайкой. Летать на крыльях еще интереснее, чем кататься на роликовых коньках.

Родителей Тринкет Люсинда застала в гостиной сестер Питерс. Мисс Нетти поила их кофе. Девочка села в качалку и начала рассказывать о новом дне, темной глади реки и белой чайке, которая одиноко летела прямо над ее головой. Глаза Люсинды были совершенно сухие, и голос ее звучал то громко, то понижался до шепота, и она чувствовала себя так, будто тоже летела на восток, к морю.

— Спасибо тебе, Люсинда, — глухо проговорил мистер Бродовски. — Думаю, ты права. Тринкет теперь белая чайка. Только вот… как нам похоронить то, что осталось от нее на земле? У меня нет ни цента.

Стоило Бродовским подняться наверх, как Люсинда принялась выяснять у мисс Нетти все, что имело отношение к похоронам. Узнав, что за место на кладбище и за погребение надо платить, девочка возмутилась до глубины души. Именно в этот момент она почувствовала, как в ней вдруг прорезалась тетя Эмили. «Если у Бродовски нет денег, — твердо сказала себе Люсинда, — значит, я немедленно должна их достать».

Сделав вид, что отправляется в школу, она понеслась на роликах к дяде Эрлу. Но ей не повезло: служанка сказала, что дядя сейчас на работе. Его офис был на Бродвее — в доме возле Энн-стрит. «Ничего страшного, — подумала девочка. — Поеду на роликах по Бродвею, пока не увижу этот дом».

И она поехала. Сначала она неслась что было силы, потом

сильно замедлила ход, потом уже едва поднимала ноги от усталости, а Энн-стрит все не появлялась. Ролики сейчас казались Люсинде тяжелыми, как утюги, и только мешали идти. Последние десять кварталов она ковыляла словно испорченная игрушка. Она уже почти не видела ничего вокруг и двигалась по дороге зигзагами. Наконец ее остановил какой-то рабочий.

— Что с тобой, девочка? — участливо осведомился он.

— Мне к дяде Эрлу! Мне очень надо к нему попасть! — выдохнула она из последних сил.

С трудом выспросив адрес, рабочий взял ее за плечи и вскоре ввез в двери офиса дяди Эрла.

— Снуди! — пулей выскочил из крутящегося кресла дядя. — Как ты попала сюда?

Он тут же спровадил из кабинета двух клерков, которым давал какие-то распоряжения, и, посадив девочку к себе на колени, отстегнул роликовые коньки.

— Подождите минуточку, дядя Эрл, — пролепетала Люсинда. — Мне надо только чуть-чуть отдохнуть, а потом я снова смогу говорить и думать.

И положив голову ему на плечо, она закрыла глаза.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЮСИНДЫ УАЙМЕН

30 марта 189… года

Как я давно ничего не записывала! У меня в памяти дни совершенно перемешались. Дядя Эрл взял на себя все похороны. Цветов для Тринкет принесли очень много. А я ей купила белые босоножки. Мне удалось найти точно такие же, как у ее любимой куклы, которая так ей понравилась, когда мы впервые ходили в игрушечный магазин.

Сколько же всего я узнала с тех пор, как превратилась во временную сироту! И про ростовщиков, и про театр Проктора, и про смерть. Взрослые почему-то скрывают ее от детей, но я считаю, что это глупо. И дядя Эрл точно так же считает. Только мне пока очень трудно понять, что смерть делит всех нас словно бы на две части: одно уходит, а другое навсегда остается. Я сказала дяде Эрлу, что, когда вырасту, мне, может быть, станет понятнее. А он ответил:

— Даже и не пытайся, Снуди. Пока живешь тут, в этом трудно до конца разобраться.

10 апреля, 189… года

В последнее время я как-то совсем разлюбила писать. Все в пансионате заботятся о папе и маме Тринкет. А мистер Ночная Сова сделал просто замечательное вмешательство в их судьбу. Он отвел мистера Бродовски поиграть для каких-то людей, а в особенности для одного важного человека по имени Томас. И теперь папа Тринкет играет в симфоническом оркестре на настоящих концертах.

Мисс Люси-милочка дала папе и маме Тринкет очень хорошую квартиру в соседнем доме, и теперь в их старой комнате никто не живет. Только я, когда после школы идет дождь и гулять совершенно нельзя, выхожу на лестницу и поднимаюсь на третий этаж. Я сажусь на самой верхней ступеньке, закрываю глаза и играю, как будто сейчас снова постучу в дверь и мне одолжат ненадолго Тринкет. Моя мама, наверное, сказала бы, что эта игра — очень глупая. Но я все равно, наверное, еще долго так буду играть.