Роман без названия
Шрифт:
— Представляю вам, пани Дормунд, моего товарища, Станислава Шарского, — сказал Щерба, — о котором мы с вами говорили, он у нас всем хорош, только вот немного болен поэзией.
— О, это такая прекрасная болезнь, — с грустной улыбкой отвечала пани Дормунд, — что с нею можно поздравить. Садитесь, пожалуйста, и поговорим без церемоний о моем сокровище, о моем сыне…
— Правильно, — согласился Щерба, — давайте сразу выясним все условия, честно и откровенно…
— Долго говорить тут нечего, — со вздохом молвила женщина. — Мой сын нуждается не столько в наставнике и репетиторе, сколько
— Мой товарищ, — поспешил ее перебить Щерба, — согласится на ваши условия, потому что и он и я уверены, что ему тут будет хорошо.
Шарский молчал, вдова пристально посмотрела на него, словно бы изучая его физиономию.
— Ну, дай же нам бог, — чуть погодя сказала она, — чтобы мы были друг другом довольны.
— С вашего позволения, — тихо промолвил Шарский, — я бы попросил подождать хоть несколько дней, пока я с прежней квартиры не съеду и не расквитаюсь со своими обязательствами… Надеюсь, для вас это значения не имеет?
— Чем скорей, тем лучше, — отвечала вдова, — я же тут одна-одинешенька, и Каролек мой от одиночества страдает, боюсь я за него и хотела бы, чтобы вы ускорили свой переезд… Но пойду-ка, приведу его сюда.
Она вышла и через минуту вернулась с подростком, который чертами лица удивительно напоминал мать, но вид у него был болезненный, изнуренный, как у чахоточного. Глаза с недетской живостью и блеском, худоба, румянец производили тягостное впечатление. Нрава он, видимо, был кроткого — не робея и даже, при всей своей болезненности, радостно улыбаясь, он с искренним любопытством взглянул на Стася и пожал ему руку.
Мать поцеловала сына в голову, радуясь его непринужденным манерам, и опять немного прослезилась.
— Он у меня славный, добрый, ласковый ребенок, — сказала она. — Кабы не он и не забота о нем, давно бы уж и меня на свете не было… Что бы я тут без него делала? Он, бедняжка, понимает, что я не могу ему обеспечить будущее, сам трудится… трудится изо всех сил, и я надеюсь, что когда-нибудь благодаря ему увижу лучшие дни… хоть немного узнаю счастья…
— А теперь, — прибавила она, — пойдемте, взгляните на ваше жилье, у вас с Каролеком будут две комнаты, для молодого человека, думаю, этого достаточно.
Она повела их через сени в маленькие, с низким потолком, но опрятные комнатки, первая из которых была отведена Стасю, вторую занимал Каролек. В обстановке последней сказывалась нежная материнская забота — кровать красиво застелена, и видно, что для любимого, единственного дитяти собрано все лучшее, что есть в доме. Комната Каролека прямо-таки поражала нарядным убранством, обилием хорошеньких, даже дорогих безделушек, — уютно, удобно, красиво. Возможно, даже чересчур много было всего этого
— Прислуга у нас только одна, — обращаясь к Стасю, сказала пани Дормунд, — зато она на все руки — ключница, кухарка, швейцар и горничная, — а в остальном сами себя обслуживаем.
— Я к этому привычен, — сказал Станислав. — Молодому человеку не во вред учиться быть самостоятельным.
— Какой славный юноша, не правда ли, — шепнула хозяйка Щербе на ухо. — Доброта у него в лице так и светится.
— А еще больше — в сердце, — подтвердил Павел. Они простились с немного повеселевшей вдовой и с Каролеком, который, провожая, попросил Станислава поскорее вернуться. Шарский задумчиво побрел домой.
Когда настало время сказать Саре и ее родителям, что он должен с ними расстаться и покинуть каморку, с которой так свыкся, когда надо было разорвать странные отношения, связавшие его с этой еврейской семьей, Станиславу пришлось для этого шага долго собираться с силами. Он выходил из своей каморки с твердым намерением сообщить об этом, но почему-то не мог рта раскрыть: во взгляде Сары, проникавшем в глубину его души, он читал предчувствие и страх разлуки, отчего терял дар речи. Шли день за днем, пани Дормунд беспокоилась, осведомлялась о нем, Щерба торопил, а Стась все медлил. Наконец однажды вечером он вошел в гостиную, настроенный самым решительным образом, и, не смея взглянуть на Сару, усаживаясь за стол, сказал:
— Я хотел бы повидать пана Давида, мне надо ему кое-что сообщить.
Сара на это ничего не ответила, даже не шевельнулась, только страницы книги зашуршали под ее пальцами, и наступила долгая пауза — Станислав с внутренним трепетом тоже листал какую-то тетрадь.
— Мои друзья, — немного погодя сказал юноша, — нашли для меня жилье, работу — и я с сожалением, да, с сожалением должен буду оставить ваш дом.
Все это он выпалил единым духом и, не слыша ответа, отважился посмотреть на ученицу. Сара сидела неподвижно, устремив глаза на раскрытую книгу, но из-под ее длинных черных ресниц текли по побледневшим щекам две слезы, две серебристые струйки. У юноши сжалось сердце, он почувствовал себя жестоким эгоистом и был бы рад взять свои слова обратно, но не знал, как это сделать. Он ожидал ответа, Сара все молчала, а когда наконец подняла на него глаза, ее долгий, глубокий, незабываемый взгляд пронзил ему душу. Она быстро поднялась и выбежала из комнаты. Через некоторое время перед Стасем появилась ее мать.
— Как же так? — вскричала она, входя в комнату, — Вы хотите нас покинуть?
— Я вынужден, — ответил Шарский. — Товарищи требуют, они нашли мне другое место.
— Но это невозможно, — возразила мать Сары. — Я прошу вас минутку подождать, я сейчас пошлю за мужем.
Оставшись один, Станислав тревожно прохаживался по пустой гостиной.
Вскоре на лестнице послышались шаги Давида, который, однако, не сразу прошел к Стасю, но задержался, видимо, чтобы переговорить с женой и дочерью. Еще с порога он бросил быстрый взгляд на Станислава, затем, приветливо улыбаясь, подошел к нему.