Роман без названия
Шрифт:
Щеголь в раздражении повернулся и, плюнув, собрался уходить, когда Шарский, увидев его и услышав свою фамилию, сам вышел на крыльцо. Пришелец, видно угадав, кто он, поспешно поклонился и спросил:
— Пан Шарский?
— Да, это я.
— Глядите! А вроде бы незнакомы! Что за черт! — посторонившись, заворчала Марта. — Ежели не к моей хозяйке, пусть себе проходит, голубчик, невежа этакий.
У Марты любимым словцом было «голубчик», она все время его повторяла.
— Мне надо с вами поговорить, — сказал незнакомец, входя в комнату.
—
— Это нам для дела вовсе не нужно, — уклонился от ответа незнакомец и сел. — Мы тут одни?
— Совершенно одни, — с некоторым беспокойством ответил Шарский.
Незнакомец поерзал на стуле, словно не зная, с чего начать, прикусил набалдашник трости, подумал и чуть погодя спросил:
— Значит, это ваши стихи мы читали?
— Не знаю, о каких стихах вы говорите, но я тоже издавал стихи.
— Прекрасный талант! Прекрасный талант!
Ответом был поклон, и незнакомец, опять умолкнув, пригладил волосы, прикусил набалдашник, искоса глянул на молодого человека — очевидно, не решаясь высказать, зачем он пришел, хотя глаза у него были хитрые, даже плутоватые.
— Прекрасный талант! — повторил он. — Как жаль, что мы живем в такие времена, когда талант не могут оценить…
— Я на это не жалуюсь, — сказал Станислав.
— Мир не достоин поэтов, но у большого поэта есть по отношению к миру обязанности, и первая, как мне кажется, — бичевать пороки и исправлять, — последнее слово он произнес особенно выразительно. — Изливать свое негодование при виде зла и мерзости, разлагающих общество, это священный долг, — заключил он.
— Время сатиры прошло, — возразил Станислав, — а я тем паче никогда не питал к ней склонности.
— Странно! — воскликнул пришелец. — Мне кажется, что всякий поэт при виде порока должен восстать против него не только в душе, но и устами и пером своим, — по-моему, это его долг.
Станислав посмотрел на незнакомца, который под его смелым и спокойным взглядом опустил бегающие, очень живые и с плутовским блеском глаза.
— Думайте обо мне что хотите, — после паузы прибавил он чуть решительней, — но скажу по правде, я пришел к вам именно для того, чтобы склонить вас к сатире.
— Прошу объяснить, пока что я не могу понять, о чем речь.
— Ну что ж, буду говорить прямо: я хотел бы вас убедить написать сатирическое стихотворение, резкое, бичующее, беспощадное…
— Вы либо сами заблуждаетесь, либо меня морочите, — с нарастающим возмущением перебил его Шарский. — То, что вы называете сатирой, испокон веков именуется пасквилем, и, думаю, я еще не так низко пал, чтобы кто-нибудь сумел мною воспользоваться для такого бесчестного дела…
Гость, несколько смутившись, попытался скрыть свою досаду смехом.
— Вы слишком строги, — уклончиво ответил он. — По-вашему, творить бесчинства и подлости на глазах у всех — это можно, а заклеймить проступок, высмеять смешное, обличить непорядочность — это недостойно.
— Почему же? — улыбнулся
— Но зачем оказывать уважение тем, кто сам себя не уважает? Кто не умеет и не хочет уважать общество?
— О, это совершенно новая теория, — насмешливо, почти презрительно, молвил студент. — Я ее еще не изучил.
— Жизнь обучит вас, каждый человек мстит как может.
— У меня для мести нет повода, и я никогда, даже в личных делах, не хотел обучаться мстить.
— Ха-ха! — рассмеялся, не вставая с места и без всякой обиды, пришелец, хотя Шарский и в словах своих, и в обращении его не щадил. — Однако что бы вы сказали, услыхав, например, следующую историю.
— Не уверен, что мне так уж необходимо ее выслушать.
— Раньше или позже она вам для чего-нибудь сгодится — и наверняка вас заинтересует… Впрочем, это не тайна, все Вильно знает. Вы, конечно, встречали князя Яна или, по крайней мере, слышали о нем?
Стась, покраснев, повернулся к гостю с невольным любопытством.
— О нем-то и речь, — поспешно заговорил тот, заметив по лицу Шарского, что он заинтересован. — Ничего не скажешь, он милый юноша, обходительный, в обществе — слаще меда, но у него льстивый язык и сердце змеи. Итак, этот князь и еще некто, человек беднее его, но, вероятно, не менее достойный, искали расположения юной девицы, приехавшей из деревни. Ба, да не ваша ли это родственница?
— Нет, нет! — запротестовал Шарский, перебирая бумаги, чтобы скрыть замешательство.
— Пока все идет благопристойно. Кокетливой барышне нравился князь, потом, однако, понравился другой — ведь от князя Яна и его приторных речей хоть кого стошнить может, вот панна Аделя и обратила свои глазки на другого, которого называть я не хочу… Для князюшки это был изрядный удар, ему, видите ли, срочно необходима женитьба с приданым, чтобы поддержать блеск своей мантии, чьи горностаи чуточку обтрепались. Ну, он и пустился в интриги. Долго, знать, думал и додумался: от девицы отстал, зато пошел прямо к родителям! Очернил перед ними своего соперника, очернил мерзко, гнусно, чудовищно… Разумеется, был вызван на дуэль и…
— И они стрелялись! — подхватил Станислав.
— И не явился! Не явился! — с горьким смехом воскликнул гость. — Да еще к клевете прибавил обман! Тот, кто вызывал, имеет теперь полное право отколотить его палкой на улице, но этого недостаточно, я хотел бы, чтобы и мир знал, каков он, наш князек.
Станислав нахмурился, помрачнел — подперев голову рукою, он молчал, повторяя про себя: «Noli me tentare!» [69] Он без труда устоял перед соблазном низкой мести, мысль о которой на миг все же всколыхнула его сердце.
69
Не искушай меня! (лат.)