Роман для женщин
Шрифт:
— Ну ты даешь! — говорю я с искренним восторгом. — Ты и вправду отличный…
— Я знаю, — улыбается мама. — Но знают ли об этом те, другие?
Погода великолепная; хотя и очень ветрено, но жарко: днем даже тридцать два градуса. Впервые в жизни у меня в декабре нос и руки теплые.
Гостиница трехзвездочная, в целом хорошая; мамин одноместный номер выходит прямо на море. В гостинице мы, разумеется, только завтракаем (мама еще до вылета попросила Оливера аннулировать купленный полупансион), а обедать и ужинать ходим в разные окрестные рестораны (мое
— Nein, Vater, nein! [69] — сопротивляюсь я, когда на пляже, усеянном немцами, Оливер обнимает меня.
На пляже я вновь замечаю, что Оливеру нравятся в основном молодые женщины; его откровенно заинтересованный взгляд не раз и не два сопровождает даже очень молоденьких девушек. Когда же в отсутствие мамы я заговариваю с ним об этом (несколько ревнивее, чем мне поначалу хотелось), он, к моему удивлению, даже не пытается отнекиваться.
69
Нет, папа, нет! (нем.)
— Совершенно естественно, что мне нравятся молоденькие девушки, — говорит он абсолютно спокойно. — Почему бы им, черт возьми, мне не нравиться? Тебе что, казалось бы естественнее, если бы мне нравились старухи? — кивает он в сторону морщинистых немецких пенсионерок.
(— Зачем, собственно, эти женщины загорают? — спросила я в первый же день Оливера, увидев, как систематически и ответственно все эти сморщенные пенсионерки долгими часами «ловят бронзу». — Ради кого, скажи мне?
— Ради осмотра у доктора, — ответил он сухо. — Ради пана главврача…)
— Мне казалось бы естественнее, если бы тебе нравились женщины примерно твоего возраста.
— Тогда я определенно не был бы с тобой, — заключает Оливер вполне логично.
В голову лезут аргументы типа «Вспомни, пожалуйста, сколько тебе лет» или «Ведь ты мог быть их отцом…», — но я предпочитаю прикусить язык.
— Знаешь, что ответила Брижит Бардо, когда ее спросили, почему она после сорока предпочитает молодых мужчин? — спрашивает Оливер. — «Мне ведь всегда нравились молодые люди. Не понимаю, почему я должна изменять своим вкусам только потому, что я старею…»
Я молчу, но во мне созревает какое-то недовольство.
— Я под этим подписался бы, — добавляет он.
— Тебе нравится моя мама? — говорю я несколько наступательно. — Я имею в виду физически?
Оливер колеблется.
— Она красивая, интеллигентная женщина… — Он тщательно подбирает слова. — Она… личность.
Я чувствую в его ответе осторожность, которая меня возмущает.
—
— Сегодня во сколько? — Он пытается обратить все в шутку, но я не даю ему такой возможности.
— Хотел бы или не хотел?
Я смотрю ему в глаза.
— Ты требуешь слишком однозначного ответа. Жизнь не столь однозначна.
— Хорошо. Скорее, хотел бы или, скорее, не хотел бы?
Оливер вздыхает.
— Скорее, не хотел бы, — отвечает он неохотно.
— Вот видишь, — говорю я печально. — А когда мне будет за сорок?..
— Что ты хочешь, Христа ради, услышать?
— Искренний ответ.
— Не знаю. В самом деле не знаю.
— Не знаешь? Но как я могу с тобой жить, если ты не знаешь?
— А как могу жить я, если не знаю?! — окончательно вскипает Оливер. — Почему ты, черт подери, все время думаешь, что мне все дается легче? Мир не делится на мужчин и женщин, как старается вколотить в тебя «Cosmopolitan», мир един. Мы все в одной лодке. Все, и ты, и я, мы все в одном unisexual [70] отстойнике под названием «Человеческая жизнь» — пойми же это наконец!
70
Однополый (англ.)
— Я, конечно, понимаю, что жизнь — отстойник, и смирилась с этим, — повышаю я голос. — Но с чем я не могу смириться, так это с некоторыми твоими взглядами!
— Вот видишь! — возликовал Оливер. — Ты сама это сказала! Абсолютно типичный женский подход! С несовершенством жизни кое-как вы способны смириться. Это жизнь, ее нужно принимать такой, какая она есть, говорите вы вполне разумно. Но с несовершенством мужчин, черт возьми, вы не смиритесь никогда. Вы постоянно будете наивно искать того совершенного. Вам просто подавай само совершенство. Вам кажется, что идеальный мужчина — неотъемлемое женское право. Если такие мужчины не достаются вам, вы законно впадаете в ярость.
— Болтовня!
— Старею, Ярда, сделай что-нибудь с этим! Меня окружает жестокий, несправедливый мир, Ярда, разве ты не видишь? Ты ничего не можешь с этим поделать?! Вы гневаетесь на Бога, но, хорошо зная, что Бог претензии не принимает, накидываетесь хотя бы на бедного церковного сторожа…
Весь остаток дня мы не разговариваем.
Пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться. Думаю о Рикки и грущу.
В конце концов помирить нас с Оливером приходится маме.
Докатились, нечего сказать!
Сочельник практически определяется здесь по тому, что пляж с утра полон пьяных, говорящих по-немецки Санта-Клаусов в плавках. С мамой мы сходимся в том, что вся эта картина премило абсурдная и что, по счастью, не вызывает у нас почти никаких ассоциаций с нашим Рождеством с его карпами, ароматическими пурпурными углями на плите и подсвеченными елочками в окнах богницкой округи.
Ровно восемь лет назад у меня умер отец.
Мы сидим в маленькой кафешке на краю пляжа, официант приносит целый кувшин отлично охлажденного sangrie.