Роман для женщин
Шрифт:
— Пляжное Рождество — тоже хорошо… — удовлетворенно говорит Оливер. — Суперслоган, да? Пожалуй, продам его какому-нибудь турагентству.
Мама оглядывает его стоптанные сандалии и драную майку.
«Ничего не говори», — умоляю ее мысленно.
— Представь себе, что наша тетя, — говорит задумчиво мама с неразвернутой соломинкой во рту, — многие годы печет рождественскую халу…
— Мы не ропщем, — присоединяюсь я признательно, по крайней мере, что-нибудь будет для кошки…
Оливер гладит нам обеим руки, потом целует нас.
Мама впервые
— Итак, счастья и веселья, — говорит Оливер и поднимает бокал, чтобы чокнуться.
Мамина рука застывает в воздухе.
— Мы так не договаривались, Оливер, — сообщаю ему тихо. — Sorry.
Оливер извинительно пожимает плечами.
— Ну хотя бы за здоровье? — пробует он снова.
— За здоровье и любовь, — говорит мама и чокается с нами.
Потом мы до вечера прыгаем в волнах.
Глава XXIII
Свою новую любовь жизни мама встречает на следующий день во время экскурсии на Тенерифе.
Это немец, который всей душой не переносит немцев. Мама, в свою очередь, не выносит чехов, так что у них прекрасные предпосылки для создания идеальной пары.
Зовут его Ганс, ему сорок пять, он архитектор, путешествует один. Немного похож на Клинта Иствуда, только чуть помоложе. Мое впечатление еще усилится, когда он в ожидании парома обратится к нам с каким-то вопросом по-английски.
Конечно, это прежде всего мама, кто умело поддерживает истинно светский разговор.
— It's a windy day today, isn't it? [71] — щебечет она.
— Зато вчера был такой приятный теплый день, правда? Не холодно, не слишком жарко. В самый раз.
71
Какой ветреный день нынче, не так ли? (англ.)
Мы обмениваемся с Оливером веселыми взглядами, но мама игнорирует нас.
— Похоже, что вы тоже совсем не в восторге от холодного среднеевропейского Рождества, не так ли? — старательно продолжает мама.
— Well, it depends… [72] — говорит, симпатично улыбаясь, Ганс. Мол, будет видно.
— Вы приезжаете сюда каждое Рождество? — спрашивает мама.
— Только третий год, — отвечает Ганс.
Он вдруг теряется. Сжимает губы и передергивает плечами.
72
Ну, как сказать… (англ.)
— После смерти жены, — словно извиняясь, добавляет он.
— О, my God! — восклицает мама. — I'm sorry! [73]
Она
73
О боже!.. Извините! (англ.)
Сейчас уже он испытывает смущение. И слишком долго извиняется. Пока он говорит, его глаза выражают невысказанный вопрос.
— Мой муж, — сообщает ему мама, — умер восемь лет назад.
Ганс беспомощно вздыхает. Похоже, не может найти подходящих слов.
— Не утруждайте себя, — говорит мама. — Это вас ни к чему не обязывает.
Ганс улыбается. Должна признать, что улыбка ему к лицу.
Мама тоже улыбается. Мы входим на паром.
— Что, если нам оставить молодежь, — говорит она Гансу, указывая на меня и Оливера, — и совершенно свободно выпить где-нибудь по чашечке кофе?
— Что ж, хорошая идея! — сразу соглашается Ганс.
— Он из Гамбурга! — радостно сообщает нам мама, вернувшись спустя полчаса. — И родился там!
Выражение лица Оливера откровенно недоумевающее.
— Извини, — любопытствует он, — но что в Гамбурге такого особенного, даже если он там и родился?
Разумеется, дело не в Гамбурге, объясняет ему мама. А в том, что Ганс — урожденный западный немец (как она втайне и надеялась), а не бывший гэдээровец.
— А почему, — говорит Оливер несколько раздраженно, — для нарождающейся любовной авантюры так важно, при каком режиме кто рос?
— Потому что социализм лишал большинство мужчин самосознания и самоуважения, — говорит мама Оливеру. — Думаю, Пажоут, именно ты мог бы об этом кое-что знать…
(«Они говорили о целых народах, словно говорили об одной личности, тогда как говорить с маломальской уверенностью даже об одной личности представлялось мне опрометчивым», — позже цитирует мне Оливер из книги, которую читает.)
С парома мы пересаживаемся на автобус. В автобусе я замечаю, что мама время от времени поглядывает на Ганса. Как только мы выходим на следующей остановке, Ганс снова присоединяется к нам. Заснеженную вершину Тейде мы наблюдаем уже вместе. Спустя какое-то время Ганс не без иронии спрашивает меня (у него замужняя дочь моего возраста), разрешаю ли я ему пригласить маму на обед.
— Прежде всего два контрольных вопроса, — строго говорю я ему по-английски. — Первый: что вы думаете о смертной казни?