Роман межгорья

Ле Иван Леонтьевич

— Здравствуйте, блаженный отче! Насилу дождался…

— Мое почтение, мое почтение, — ответил старик, стараясь показать, что он рад приходу гостя.

Исенджан поставил на циновку чайник с кок-чаем. Разломил на части черствый коржик, лежавший на подносе. Гостеприимство — это священный закон предков.

— Весна так и ждет своего цветения. Большое вам спасибо, что не забыли старика, — сказал Исенджан, но по тону, каким были сказаны эти слова, чувствовалось, что неожиданное посещение взволновало старого аксакала. Интересно, зачем «катта коммунист» к нему пришел? Что привез он из Ташкента?

Лодыженко сел на циновке, укладывая

поудобнее свою больную ногу. Из вежливости он не отказался от пиалы чая и вдруг спросил старика:

— У вас, ата, наверное, есть коран? Вернее, я хочу узнать: у вас и до сих пор имеется коран, написанный в Медине рукой первого ученика Магомета?

Старик поставил пиалу и руками протер глаза под торчащими бровями. Его пересохшие губы прошептали:

— У меня… его снова взяли в обитель. Вас это так… просто интересует?

Лодыженко одобрительно кивнул головой. Лицо его покрылось морщинами, и он вдруг чихнул: ему надо было рассеять впечатление, произведенное на него этим откровенным ответом.

Исенджан уже успел овладеть собой. Неужели только за этим так неожиданно пришел к нему Лодыженко? Его также интересует, как поживает, что делает Саид? На лице появилась старческая улыбка, и он сказал:

— А мы здесь этих делегатов… Помните, сколько тогда они нам хлопот наделали.

— И хорошо работает ваша комиссия?

— О уртак Лодыженко! У комиссии теперь такой широкий круг сторонников.

— М-да-а!.. — вздохнул Лодыженко и мечтательно, будто поджидая чего-то, поглядел в дверь, любуясь тем, как расцвела весна на дворе. Домик Исенджана стоял у подножия горы, почти на самом краю кишлака. Семен увидел сперва плоские глиняные крыши домиков дехкан-колхозников, а на втором плане — двускатные крыши под железом. Левее высились этажи гостиницы «Интурист», вдали — хлопкоочистительный завод. И едва-едва вырисовывалась в весеннем мареве больница у подножия горы.

Не глядя на Исенджана, Лодыженко промолвил:

— Мне нужен этот коран. Понимаете, там, говорят, выгравирован фасад какой-то стильной мечети. Мы заканчиваем строительство Дома культуры, и хотелось бы познакомиться с архитектурным стилем старого Узбекистана.

— Там есть, есть такие рисунки. Но я же вам говорю, что этот коран уже в обители. А может быть… да-мулла отвез его куда-нибудь в Медину.

Тогда Лодыженко обернулся к старику и решительным тоном произнес:

— Но… Я хочу посмотреть в нем., первую страницу. Первую страницу, ата Исенджан, где записан состав «главной комиссии», к которой сейчас добавляют и комиссию степи!

Лодыженко пожалел, что так опрометчиво сказал это старику. Худое старческое лицо побледнело, даже будто пожелтело. На глазах появились капельки слез. Он вперил свой взгляд в Лодыженко и застыл. А губы вначале только дрожали, потом начали нераздельно что-то шамкать, и, собрав все свои силы, он наконец промолвил:

— Его нет… корана уже нет. Наверное, он в Медине. Я там… не записан. Старый я уже для такой комиссии… — и старик лег здесь же, на циновке, возле чайника… — Это вам… Молокан признался?..

Скорбь и печаль вошли в это сжавшееся тело. Глаза старика с такой мольбой глядели на Лодыженко, что ему жаль стало арык-аксакала, и он, осторожно взяв его, закутанного в ватный чапан, уложил на постель в углу хижины. Тело старика дрожало, как в лихорадке.

— Я потом… потом все расскажу. Там их… двенадцать душ записано. Моей фамилии нет… нет, уртак

Лодыженко, потому что… я верю в ту истину корана, что «бог отдает страну тем, кого любит…» Нет меня в этом списке!..

— Чья же фамилия написана там первой? — спросил было Лодыженко.

Старик замахал рукой и умолк.

Лодыженко убрал с циновки поднос с нетронутыми коржиками, спрятал под полкой в углу чайник и вышел погреться на солнышко.

Солнце и воздух ударили ему в лицо, опьянили. Он хотел вернуться и укрыть старика, но решил побыстрее вызвать к нему врача. Закрыв дверь, он торопливо вышел.

«Умрет или выживет?» — встревоженно думал он. И тут же он вспомнил глаза аксакала, которые, казалось, с горечью говорили: «Меня обманули, обманули…»

Быстро шагая по новой улице Кзыл-Юрты, Лодыженко вспоминал о своей вчерашней встрече с Синявиным. Тот, обычно говоривший спокойно и гордившийся этим, был встревожен и сказал ему:

— По-моему, сейчас не время увлекаться вот этой странной помощью.

— Вообще или только здесь, в Советской степи? — И Лодыженко вспомнил, как серьезно задумался инженер, прежде чем ответить.

— Не поймите меня превратно. «Делегаты» эти — люди интересные. Только если действительно власти возлагают в этом году такие надежды на степь, то надо бы не перегружать людей участием во всяких «комиссиях»! В каждом уголке, даже на строительстве у нас, слишком много разговоров и митингов. Присланы первые плуги Сельмашстроя, а там… митинг о «делегатах», о комиссии. Я не могу понять этого. То ли сеять, то ли… уделять внимание этим… несвоевременным кампаниям. Было бы лучше отложить их еще на некоторое время… Мне что? — будто оправдываясь, говорил Синявин. — Мы в этом году заканчиваем все капитальные работы. Только досадно делается. Ну, появились они здесь, разберитесь кому положено — и вся недолга. Подумаешь, какое дело: восемнадцать человек, так уже сразу комиссии…

И Синявин замолчал. Но, видя, что Лодыженко внимательно слушает его, он, понизив голос, продолжал:

— Только я должен вам сказать, хотя, может быть, все это и ложь… Молокана — очень трудно понять. Но я сам случайно услыхал, — ведь не все они знают, что я владею узбекским языком, как своим родным, — два старика среди рабочих, преимущественно мусульман, украдкой говорили о священном списке «главной комиссии». Просто какое-то, знаете, серьезное дело. Священный список в коране. Да еще и какой же коран: мединский, написанный учеником самого Магомета, с изображением мечети. Этот коран приносили к Исенджану домой, пытаясь снова вернуть его в лоно божье. Выражают недовольство стариком, но я вижу, что он просто увлекся проведением всяких кампаний. Старик, а по степи мотается среди рабочих. И все-таки я бы категорически запретил заниматься этими делами до окончания сева…

— Да, сложные дела! — думал Лодыженко, подходя к флигельку, находившемуся возле главного распределителя. На двери была прибита вывеска с золотыми буквами под толстым шлифованным стеклом:

ПРИЕМНАЯ И КАБИНЕТ А. Ю. ШТЕЙНА

IX

Исенджан умер перед восходом солнца. Он потерял речь еще в присутствии Лодыженко. Его разбил паралич. Он неподвижно лежал до вечера. Только его живые глаза глядели сквозь слезы, освежавшие их до последней минуты. Врач Тарусина из центральной больницы и консилиум врачей из поликлиники Кзыл-Юрты ничего уже не могли сделать для спасения жизни старика.