Роман межгорья

Ле Иван Леонтьевич

Чадак-сай, падая со взгорья, пенился, шумел, сверкал на солнце брызгами и низвергался водопадом на острые вершины порогов. Он говорил вместо влюбленных, заглушая их голоса своим хохочущим гулом.

— Слушая водопады, я впервые почувствовала жажду жизни. Вода и дикий камень — простые вещи, но как много дают они человеку!

— Тебе предоставляется возможность жить в Чадаке и постоянно следить за этой борьбой воды со скалами… став моей навсегда.

Люба разнимала руки любимого, крепко обнимавшие ее, и отходила поближе к потоку. Непонятное чувство сжимало грудь. Долго и внимательно глядела она на

бурлящую снежную пену, на туман брызг, на золотые переливы затейливой радуги, висевшей над водопадом.

В груди у нее ныло, шевелилось какое-то чувство страха. Может быть, это и не страх, а лишь суеверная боязнь изменить привычной морали, может быть, голос предрассудков — что-то скажут знакомые в Ташкенте, как отнесется к этому Соня Преображенская. Во всяком случае, Любовь Прохоровна за время своего пребывания в Чадаке ни на минуту не могла освободиться от чувства стыда, овладевавшего ею после тайных встреч с Саидом-Али… А отношения их во время этих встреч зашли очень далеко и уже перешагнули самые дальние и святые, в ее понимании, границы счастья!..

В детстве ей говорили, что узбеки, покоренные царской Россией, — это туземцы, не имеющие своей культуры, интеллигенции, фанатичные мусульмане, многоженцы. Да и сейчас она еще не отвергла родительских наставлений. В Саиде-Али она лишь видела счастливое исключение.

Да можно ли удивляться тому, что в те уже далекие дни жена культурного и способного хирурга еще смотрела так на народ, среди которого выросла и жила. Ведь до последнего времени, собственно до встречи в Намаджане с Мухтаровым, она ни от кого не слышала ни одного разумного слова об узбеках. Привитые царизмом представления об «инородцах», да еще и об «азиатах», до встречи ее с Саидом-Али никто не вытравил, не заменил другими.

К тому же родители ее любимого — правоверные мусульмане; мать живет в кишлаке, носит традиционную паранджу, скрывающую ее лицо за черной волосяной сеткой — чиммат. Расстояние между правоверной узбечкой матерью и верующей православной матерью Любови Прохоровны, да и самой Любочкой, — неизмеримое! Ведь Любовь Прохоровна не девушка, а венчанная в ташкентском соборе жена врача Храпкова.

И вместе с тем она понимала, на что намекал ей Саид, и не находила сил отвратить неизбежное сближение с любимым человеком. Сердце вступало в жестокий спор с предрассудками, с традициями. Было от чего терзаться и страдать!..

А дома — веселая, свежая, розовощекая Любочка развлекала своего усталого, равнодушного мужа, восторгалась его работой, сожалела, что сама сорвалась с учебы, что не приспособлена к жизни так, как он, «ее несравненный Женечка»! И в словах ее звучали нотки какой-то искренней печали, глубоко скрытой боли…

— Успокойся, золотко, чадакский воздух так хорошо влияет на твой организм.

— Чудесно, Женечка! Если бы ты побывал на горе, на мосту, где бываю я, на… — чуть не сорвалось с ее уст упоминание о водопаде, — у тебя тоже было бы больше сил для того, чтобы приласкать свою Любочку. Но ведь ты занят такой серьезной работой. Я так жажду увидеть ее напечатанной… Женечка, — вдруг меняла она тему разговора, — почему ты ничего мне не рассказывал об узбеках, об их культуре? Ведь, оказывается, у них есть свои культурные традиции, есть свои классики литературы, им знакома арабская письменность… Знал

ты об этом, Женечка?

«Женечка» поглядел на нее удивленными, будто даже перепуганными глазами, снял очки, осторожно положил их на стол, поднялся и стал оправдываться:

— До того ли мне было, Любочка? За три года нашей счастливой супружеской жизни мы с тобой ни разу не говорили о культуре вообще, не то что об узбекской.

— А ты знаешь, что уже тысячу лет тому назад у них был даже великий поэт?..

— Да откуда ты все это выдумала? Какой может быть поэт у этих, извини, даже слова не могу подобрать… отсталых аборигенов азиатских дебрей… Что с тобой?

Любовь Прохоровна спохватилась, почувствовав, что переборщила. Ее лицо еще больше зарделось. Надо сразу же вывернуться!

— Да я с этим узбеком… со стариком, с которым ты раскланивался почтительно… Помнишь, Женя? — ответила она, капризно оттопырив губки.

— Ну? Незнакомый мне старый узбек… Что же, он после этого случайного приветствия нашим другом себя уже считает? Они такие. Дай им только почувствовать, что ты к ним хорошо относишься, так и не отвяжешься…

— Приятный старик. Водил меня в мечеть, читал мне там арабские надписи, обо всем, обо всем рассказывал. Женечка, любишь ли ты меня по-настоящему? Ты… такой сильный… у тебя работа, Женечка…

Евгений Викторович почувствовал, что его жена вот-вот разрыдается. Такой резкий переход от сильного возбуждения к апатии ничего хорошего не предвещал. И в голове врача Храпкова вдруг промелькнула мысль о возможности «чуда». «Такой сильный», — вертелись у него в голове слова, сказанные женой, а здесь «климат, воздух». Неужто у врачей были основания направить их с женой в Чадак…

— Фома ты неверующий, цветок ты мой весенний. Люблю же я тебя, как гимназист, как…

— Ну, поцелуй меня, чтобы я ушла и не мешала тебе работать. Да приласкай же ты меня, а то я заплачу…

И когда Любочка, скрывая отвращение, как вьюн, выскальзывала из его рук и исчезала за дверью, он глядел ей вслед с довольной и наивной улыбкой.

XXIII

Саид-Али не мог как следует понять, почему так часто меняется настроение у этой молодой и красивой женщины. В том, что она его любила, у него не было никакого сомнения. Любила страстно, вкладывая в свою любовь не только увлечение нерастраченной молодости, но и глубокое душевное чувство.

Но говорить с нею о любви было трудно. Любовь Прохоровна просто ладонью своей нежной руки, как печатью, закрывала ему уста, когда он заговаривал об этом, или быстро собиралась и уходила, не разрешая даже провожать себя.

Против чего же она протестовала? То ли она не хотела слушать слов, которые могли пробудить ее разум от сна? То ли боялась, что у ее любимого проявятся черты характера властных Тимуридов и она будет подавлена этой силой?

Такие мысли волновали и огорчали Саида-Али. Он успокаивал и убеждал себя в том, что подозрения его неосновательны. Но сомнения, словно ржавчина, разъедали его душу. Его одолевали стыд и злость на себя. В минуты откровенности он советовался со своим ближайшим другом и помощником по работе Семеном Лодыженко, вместе с ним обсуждал создавшееся положение, даже спорил порой. Но от этого ему не становилось легче.