Роман Нелюбовича

Велесов Олег

– Я знаю кто это, – ухмыльнулся Галыш. – Если из библиотеки и с Илюшкой, значит, Анька Арбатова. Не связывайся с ней. У меня младший брат с ней в одном классе учился.

– Какая Арбатова? – спросил Лёха. – Петровича дочка?

– Не, какая Петровича? Ты чё? У Петровича сын. А это Анька, этого, как его… директора… м-м-м-м… редактора. Редактора газеты! Ну, того самого, как его… Имя вылетело.

– А, вон какие Арбатовы. Ну всё, понял. Серёня, спишь что ли? Давай ещё по соточке.

Я хмыкнул. Значит, её Аня зовут и она Геннадия Григорьевича

дочь. Однако. Теперь понятно, какие знаки она имела ввиду. А этот Илюша тот ещё пройдоха. Ухватился за юбку редакторской дочки! Молодец. Иначе не видать ему публикаций в газете…

Зазвенел телефон, я посмотрел – смайлик – впервые, наверное, не захотелось отвечать. То ли настроение такое равнодушное, то ли просто перегорел, но всё же ответил:

– Да, Солнце.

– Я же просила!..

– Просила, просила. Отвыкну, обещаю. Чего хотела?

– Ты занят там чем-то? Пьёшь что ли опять?

Ничего от неё не скроешь, словно чувствует, ну да теперь других пускай воспитывает.

– Слушай, говори, чего хотела или я телефон выключу.

По ту сторону связи возникла тишина, та самая, которая взрывается. Я приготовился к гневному всплеску, даже губы сжал, чтоб ненароком не взорваться в ответ, и очень удивился, услышав осторожное:

– У тебя всё в порядке?

– Да. Говори, давай.

Она ещё помолчала, я услышал звуки, похожие на всхлипывание. Но она никогда не плакала; злилась – да, но не плакала.

– Вадим хочет к тебе приехать, – голос спокойный, уверенный и немного недовольный, но это не удивительно: Вадим всегда был маменькиным сыночком, а тут, можно сказать, проявление характера, поэтому понятно, почему недовольный. – Не знаю, откуда на него такая блажь нашла, но я не против.

– Я тем более не против, пусть приезжает.

– Хорошо, я передам ему. Пока.

– Пока.

Я задумался: ко мне хочет приехать сын. Странно. За десять последних лет мы виделись с ним раз пять, может шесть. Ещё звонил ему на дни рожденья, поздравлял – и вдруг хочет приехать. Странно. Даже как-то… даже как-то боязно. Что я скажу ему при встрече?

– Что случалось? – спросил Лёха.

– Да ничего… так, сын приезжает.

– Сын? Большой?

– Двадцать два года.

– Большой. Женат?

– Какое, даже в армии не был.

– Не был? – хмыкнул Галыш. – Армия нужна, без неё мужик никак, тем более нынче всего год служить. Это мы по два года отхватили – это да. А год, так, бахвальство. Батя мой вообще трёшку служил в пехоте. А на море и того больше.

– Не в годах дело, – махнул рукой Лёха. – Какая разница сколько. Главное, был. Понюхал, попробовал, мужиком стал. Мой, вон, охлёсток, не хочет идти. Ему рано ещё, конечно, но тоже вот скоро. Но я с ним ещё поговорю, объясню как полагается!

– Тоже мне объясняльщик, – улыбнулась Люська.

– Григорич, твою мать! – воскликнул Галыш.

– Ты чего, Сань?

– Да редактора зовут – Григорич. Я же помню, из головы просто выскочило.

Лёха рассмеялся:

– Ну,

теперь можно ещё по соточке.

Свечерело. Лёха принёс керосиновую лампу, повесил над столом. Мягкий свет фитиля осветил беседку, бросил по сторонам корявые тени. Люська повела глазами по теням, вздохнула глубоко и вдруг запела:

Белым снегом, белым снегом

Ночь метельная ту стёжку замела,

По которой, по которой

Я с тобой, родимый, рядышком прошла…

Галыш подхватил. Дуэт получился красивый, я даже вскинул брови от удивления. Ласкающий, томный голос Люськи и неожиданно сильный тенор Саньки Галыша заставили прислушаться и вытянули из глаза слезинку. Я посмотрел на Лёху, тот улыбался и тоже слушал, слегка покачиваясь в такт мотива. Для него этот дуэт не стал откровением, только Серёня дремал, прислонившись головой к столбику беседки.

Я налил себе водки, выпил. Слова ложились на душу лёгким белым полотном, снежным, как сама песня, и потому прохладным. А душа как раз требовала прохлады и требовала полёта, и мне захотелось подхватить этот чистый русский напев, дать ему волю, дать возможность наравне с Люськиным голосом поплыть вдоль по темнеющей улице Светлой, порадовать народ красотою исполнения… Слава богу, удержался, не испортил песнь своим фальшивым хрипом.

Я страдала, ожидала,

Я ждала тебя, звала тебя в тоске.

Только стёжка пропадала,

След знакомый затерялся вдалеке.

Пришёл Аркашка, трезвый. Остановился возле беседки, дождался, когда песня кончится, кашлянул в кулак. Лёха махнул ему рукой, приглашая за стол.

– Давай к нам, Аркань. Выпьешь?

– Да не, – замялся тот, – завтра с утра до Проскурина надо съездить, заказ люди дали. Мне бы вон с Романом перемолвиться.

Со мной? Я удивился: с чего бы вдруг? Не то чтобы нам не о чем было поговорить – говорить всегда есть о чём – просто странно: ни с того ни с сего…

Я встал, подошёл к нему, протянул руку. Аркашка нервничал. Глаза его немного косили, как будто он набедокурил и от того чувствовал себя виноватым. Ну сущее ребячество, если уж кто и должен чувствовать себя виноватым, то явно не он.

– Здорово, Аркаш. Случилось чего?

Аркашка пожал мне руку, кивнул неуверенно.

– Да, в общем… Ты, помнится, говорил, пенсия маленькая и с деньгами у тебя… в общем не очень, ну там телевизор нельзя купить, – с каждым произнесённым словом его голова опускалась ниже и под конец фразы подбородок уверенно лёг на грудь. Тяжело ему давалось общение на трезвую голову.