Роман с языком, или Сентиментальный дискурс
Шрифт:
Не у каждого писателя есть вкус, а у Битова — целых два. То есть у него есть рассказ «Вкус», невероятной силы — вот одна фраза: «Светочка спала, расстегнув рот» — и все ясно; хочешь — когда-нибудь прочитаю тебе вслух, как детям читают перед сном? И есть у него точный вкус в построении своего собственного образа. Коротко стриженная седина. Уместные усы. Усы как таковые, вне сочетания с бородой, имеют два основных театрально-художественных смысла. Первый — попытка неврастеника придать себе уверенности; второй — фатовство, претензия на женское внимание, — на мой взгляд этот прием малоэффективен: урода усы красивее не делают, красавцу же придают оттенок слащавости, приторности. У Битова ни то ни другое, у него усы вызваны скульптурной необходимостью: они скрадывают слишком большое расстояние между
Или такая вещь, как очки. Если в творческом человеке богемности больше, чем интеллигентности, то, надевая их, он становится немножко похожим на пожилого работягу, которому надо вдруг прочесть письмо или расписаться в ведомости. Так, мне кажется, выглядит в очках Евтушенко, да и мой приятель Ваня Жданов — есть такой поэт. А Битов — он как будто в очках родился. Эдакий европрофессор, а «евро» — это все-таки аристократичнее, чем американский стандарт, на который сориентированы, к примеру, Аксенов и Вознесенский.
И вот, пожалуй, самое главное: Битову блестяще удалось соблюсти принцип «act your age» [5] . Те же Аксенов и Вознесенский, они ведь оба постарше Битова будут, на седьмой десяток уже вышли, а в одежде слишком тщательны, да все еще продолжают прибегать к молодежным декоративным элементам, к «фенечкам» каким-то. В итоге они смотрятся старыми мальчиками. А Битов, оформляющий себя в небрежно-сдержанных тонах (темно-серый пиджак, старенькие твидовые брюки, усеянные там и сям шерстяными катышками) — это молодой старик. Имидж более честный и, пожалуй, более выигрышный — в высшем смысле. Хотел бы я тоже…
5
Блюди свой возраст ( англ.)
…Но я тебе еще не все рассказал. Как-то вечером лидер нашей школы — жесткий, лысоватый и худой Иде Хинтце (он звуковой поэт, сочиняет «Rufe» — кр-р-рики, гро-ом-кие такие) собрал в кафе «Принц Фердинанд» нечто вроде педсовета. Между прочим, никакой халявы: каждый пьет-ест что хочет и получает отдельный счет. Битов и я, мы по рюмочке водки (один грамм — один шиллинг) выпили, а русский ночной разговор продолжили уже у него в номере старинно-престижной гостиницы «Грабен»: настоящий склеп, и с потолка текло, помню. Писатель достал бутылку «абсолюта» и под него абсолютно гениальные вещи стал произносить. Я поначалу пробовал встревать, соглашаться или оспаривать, а потом уже только слушал, поняв, что присутствую при рождении нового текста, который черново проигрывается на собеседнике. Такой утонченный, богатый полутонами язык слишком роскошен для простого человеческого общения. Причем тут не отдельные тезисы важны, а именно поток речевой. Идеи были самые фантастические: слово «хер», например, он возвел к немецкому «хэрр» — «господин» — словно и не зная, что так буква «х» в кириллице именуется. С Пушкиным делает что хочет, но тут уж только Пушкин лично автору «Пушкинского дома» может претензии предъявлять…
Жалею, правда, что как раз по поводу «Пушкинского дома» постеснялся автору один вопросик задать, очень меня занимавший много лет. Там Лева Одоевцев у своей коварной возлюбленной Фаины из сумки вытаскивает кольцо. Оно якобы дорогое, а на поверку оказывается подделкой, Лева его Фаине в конечном счете возвращает, но я не о подробностях сейчас, а о том, что русский интеллигент в такой сюжетной трактовке предстает способным на воровство. Уж бедного нашего русского интеллигента поносили и так и сяк, но при всех нравственно-политических грехах существуют все-таки у этих хлюпиков кое-какие табу, и вот это «не укради» — уж точно. Интеллигент есть не-вор по определению, а те, что сейчас бесхозное народное достояние рвут на куски, — это не интеллигенция, даже при наличии ученых степеней. Я не утверждаю, что бизнесмен хуже интеллигента, но сама граница важна…
Ну ладно, может быть, и не стоило спрашивать. Зато одну окрыляющую мысль из битовского монолога я для себя вынес. «Гонорар, — сказал он, — это та энергия, которая к нам возвращается после написания
Но ведь и у наших научных трудов хотя бы теоретически имеется читатель, а когда пишем учебники для студентов, то читатель просто за спиной стоит. Почему бы информацию ему не передать с речевым ускорением, не протянуть руку братской помощи?
Помню, шагая с этим настроением в третьем часу ночи, я все искал дорогу подлиннее, заплутался на Красно-башенной улице, потом по Беккерштрассе выбрел к доминиканскому монастырю с витыми зелеными колоннами. Во всех храмах шла пасхальная католическая заутреня, а из украинско-униатской Святой Варвары вдруг грянуло — не по-немецки, не по-латыни, на нашем родном языке: «…и сущим во гробех живот даровав!»
XXXI
Теорема эквивалентности № 3. Язык и не-язык находятся в равноправном взаимодействии. (Следствие: художественная динамика литературного произведения создается в равной мере двумя неслиянными и эквивалентными факторами — словесным и композиционным).
Двадцатый век ознаменовался колоссальным преувеличением реальной роли языка. Щедрую дань лингвистическому фетишизму отдали и художники, и журналисты, и политики. Любой малоначитанный полуинтеллигент может сейчас тебе вдохновенно процитировать, что слово — это Бог, что солнце останавливали словом да еще, дескать, словом разрушали города. Но солнце пока вроде на месте, а города и до и после Гумилева разрушали и разрушают экстралингвистическими средствами. Давайте без гипербол порассуждаем. Любить язык для человека так же естественно, как любить самого себя, свою мать и свою родину. Но, когда эти природные чувства выходят за нормальные пределы, они оборачиваются соответственно эгоизмом, инцестом и национализмом. А экстатически-языческое идолопоклонство перед языком ведет к словесному бессилию, тавтологичности, когда что-то наговорено, но в итоге ничего не сказано. Любопытно, что тавтологическая речь на холостом ходу наиболее свойственна представителям таких отдаленных друг от друга сфер, как политика и поэзия.
Язык многое может, многое хранит в себе, но делиться всем этим он начинает с нами только когда мы предлагаем ему нечто равноценное и равносильное: новые логические построения; свежие, не захватанные словами эмоции; новые факты, которые еще только предстоит назвать и обозначить; подробности и оттенки, до которых язык еще не добирался. Язык дан нам как орган речи и вкуса, но и сам он постоянно пробует нас на вкус: чем мы можем быть ему интересны, что мы можем ему предложить?
Во-первых свою индивидуальную глубину и высоту, вертикаль своей личности, соизмеримую с той вертикалью, которая пронизывает язык — от фонетики до синтаксиса, которая создается сообразностью, изоморфностью всех уровней.
Во-вторых, гибкость мысли и чувства, на которую язык может отозваться присущей ему бесконечной гибкостью.
Гибкая вертикаль. Она есть и у языка и у экстралингвистического мира, то есть не-языка, всей невербальной реальности. На этой основе язык и не-язык пребывают в постоянном равноправном диалоге. На таких же основаниях может вступить в диалог с языком и отдельная личность, причем свидетельством глубины такого диалога будет не «красивость», не экспрессивность речи индивидуума, а ее естественность, органичность для данного субъекта. Лингвистически интересный человек — не тот, кто говорит «красиво», а тот, кто говорит по-своему. Ведь обыденная наша речь как минимум на девяносто процентов состоит из цитат, из клише. Свой неповторимый язычок в нехудожественном пространстве можно высунуть не более чем на одну десятую.