Роман со странностями
Шрифт:
— Куда же идти! — мрачно сказал Лева. — Они выполнят все, что задумано, да еще и тех, кто ходатайствует, прихватят. — Он опять перешел на шепот. — Скольких взяли. Володю Стерлигова, Машу Казанскую — а это же девочка, ребенок. Да и Нина Осиповна Коган, такая слабая и беспомощная. И все же берут, сажают, что им ваши аргументы, Августа Ивановна. А совсем молодые ребята из группы Стерлигова: Саша Батурин, Олег Карташев, им и двадцати еще нет...
Всеволод Евгеньевич неожиданно остановился, положил руку на острое Левино плечо, сжал пальцами.
— Дайте мне день, — медленно выговорил Егорьев. — Может, удастся хотя бы что-то узнать о ней...
Августа Ивановна тревожно поглядела на мужа. Как профессор-теоретик, бывший генерал царской армии пособит близкому и дорогому человеку? Она боялась за мужа. Не так уж давно и он считался врагом советской власти, а теперь, если только Всеволод сделает опрометчивый шаг, эти люди воспользуются любой промашкой, накажут уже не только его, но и семью. Таких вокруг было много.
— Как ты можешь узнать о ней, Всеволод! — воскликнула Августа Ивановна. — Туда нельзя. От тебя, как от умного человека, я ждала только совета. Они поймут по-своему, это наверняка станет еще одной бедой для всех нас!
Егорьев ничего не ответил. Видимо, ни Августа Ивановна, ни Лева не должны были даже предположить того, о чем думал он.
Из разговора с Львом Александровичем Юдиным через петербургских трансмедиумов 18 марта 1994 года
Семен Ласкин: Лев Александрович, мне удалось познакомиться с вашими дневниками, в них вы много раз упоминаете Веру Михайловну, но записываете о ней очень мало.
Лев Юдин: Если в моих дневниках мало о Вере Ермолаевой — это ноль мне. Наверное, так бывает. Большое не требует описания.
Что же сказать вам? Многое я понял благодаря ее тонким и точным репликам. Бывало, мы разговаривали о ком-то конкретном, и вдруг она начинала рассказывать о некоем новом шедевре именно этого только что названного художника. Шедевре, которого нет и никогда не будет. Она придумывала шедевры за них и так описывала, что мы невольно начинали ей верить. А потом узнавали, что это розыгрыш. И постепенно понимать начинаешь — на чем она всех провела. И не хочешь, а невольно увидишь творческую суть этого лица, то, чего никто другой за него сделать не сможет. Бывало, даже маленькие художники у нее писали «шедевры». Она увидит главное и увеличивает до собственных размеров. Это тоже была школа...
...Федоров внимательно перечитал все, что было написано агентом 2577, этим симпатичным и таким исполнительным и обстоятельным парнем. Работа шла замечательно.
Федоров дочитал отчет и внимательно поглядел на агента: этому многое можно простить, сын священнослужителя — отказался и от родного отца, и от своего меньшевистского окружения, верой и правдой помогает он новой жизни. А чего же хотят эти арестованные?
Федоров красным карандашом подчеркнул
«Наиболее резко и часто Ермолаева говорила о коллективизации деревни, указывая, что насильственные методы довели страну до обнищания. В одной из бесед Ермолаева, в подтверждение своих антисоветских оценок, рассказывала мне о вымирании дальних деревень на Украине. По остальным вопросам советской действительности Ермолаева высказывала аналогичное мнение».
Федоров перечитал редкое для него слово «аналогичное», но уточнять его значение у агента не стал.
«В частности, она выступала против судебных процессов над вредителями и контрреволюционерами, указывая, что в этих процессах много раздутого».
Он прошелся по кабинету, чтобы чуточку успокоить себя, бросил взгляд на агента.
— Ты прав, — сказал Федоров. — Эти негодяи считают, что в нашей борьбе с контрреволюцией многое преувеличено, но теперь, когда убит Сергей Мироныч, им такое сказать сложнее. Одна банда, ты верно пишешь.
Он вернулся к столу и чуть передвинул лампу в сторону парня. При свете искренности прибавлялось. И внешне 2577 был красив, Высокий, с хорошим цветом лица, черными большими глазами. Как он отличается от тех, кого все эти дни водили сюда на допрос. Бесспорно, такой заслуживает одобрения. А раз заслуживает, то и будет его иметь.
Федоров отодвинул стул. По сути органам вполне достаточно написанного, чтобы надолго посадить всю эту антисоветскую дрянь.
Он стал дочитывать текст.
«Ермолаева считала, что всякая попытка включить советскую действительность в искусство приводит к его гибели, так как при этом будет выпячиваться предметно-сюжетная сторона и утеряется культура живописи. Свои антисоветские настроения Ермолаева выразила в серии контрреволюционных рисунков-иллюстраций к «Рейнеке-Лису», где она дала обобщенную отрицательную оценку окружающему».
Он отодвинул лист от себя и спросил:
— Кто такой Рей-не-ке-лис?
Агент поднялся. Федоров ценил уважение, хотя никогда не требовал, чтобы единомышленники говорили с ним стоя.
— Да не вскакивай, — добродушно сказал он. — Объясни, что Ермолаева навыдумывала, кто этот Рей-не-ке, белогвардеец?
Агент так и не сел. Разговаривать, когда на тебя светит лампа, не так-то просто. А отворачиваться — значит выказать неуважение к следователю.
— Рейнеке-Лис — главный герой поэмы Гете.
— Но Гете жил давно, как же она могла через Гете?
— Могла, хорошо могла, — заволновался агент. — Я хочу сказать, что поэма Гете дает возможность... намекнуть на современность, на сегодняшний день. И то, что давно происходило, выглядит как сейчас, это сильнее и даже больнее для строя.
Этот парень был почти на голову выше, и теперь, когда Федоров опять расхаживал по кабинету, думая над только что сообщенным, ему не хотелось выглядеть маленьким. Именно он, Федоров, должен восприниматься как власть и как сила.