Роман в социальных сетях
Шрифт:
«Мой юный друг, — начинала тогда «Степанида Пчель» тоном школьной учительницы, — алфавит вы знаете, но писать вам пока рановато».
«Алфавит? — тут же подключалась «Зинаида Пчель». — Да он букварь на самокрутки пустил!»
«А про дурку рассказывал? — добивала «Аделаида». — Или только про тюрьму?»
Жизнь в провинции, как трамвай, катится по раз и навсегда проложенным рельсам. К своим тридцати сестры успели сходить замуж, разойтись и завести на двоих одного ребенка. Рожала Степанида, а воспитывала Зинаида. «Тетя Зина хорошая, — шепелявила девочка, с годами все меньше похожая на мать. — А ты кукушка». Степанида не обижалась, а объектов для ревности ей хватало и без сестры. Она была нервной, сухой, с высоким пучком волос на голове, и мужчины, проведя с ней ночь, годами обходили ее стороной. «Ну что ты, что ты, — обнимала сестру полнокровная Зинаида, уложив ребенка. — Он оказался мерзавец,
«Ой, ты мой маленький, — сюсюкала она с «Иннокентием Скородумом», так же как с ребенком Степаниды. — Сколько книжек написал — скоро и читать научишься!»
«Убивец! — хохмила она над «Раскольниковым», представляя его таким же клоном, как «Аделаида». — Занимаешься какими-то авелями, а в округе столько старух!»
«И язык у него бандитский, — била она с двух рук, привлекая «Аделаиду». — Помню, в дождь встал ко мне под зонтик и спрашивает: «Сколько возьмешь за «крышу»?»»
Не щадила Зинаида и женщин, к которым не испытывала ни малейшего снисхождения, считая всех феминистками за одно появление в Интернете.
«Мужика тебе надо, — подначивала она «Даму с @». — А то со своей собачкой сама сукой станешь».
В группе с Зинаидой Пчель не связывались, а Олег Держикрач, будучи еще администратором, смотрел на ее выходки сквозь пальцы. Ему было не до Зинаиды Пчель. После самоубийства преподавателя философии он решил уйти из больницы, и в его заявлении было всего три слова: «Больше не могу». Однако его не отпустили, уговорив взять отпуск.
— Куда мы без вас, — похлопал его по плечу главврач. — Я был бы плохим администратором, подписав заявление.
— Поймите, даже у металлов накапливается усталость.
— Вот и отдохните, вы же знаете, в нашей профессии это бывает. А через месяц легче станет. Договорились?
Проклиная свою безвольность, Олег Держикрач кивнул.
Отпуск он проводил, закрывшись в кабинете, перечитывая книги, вдохновлявшие его когда-то на решительные поступки, заставлявшие жить так, а не иначе, но теперь они казались ему сборниками пустых сентенций.
— Давай уедем, — за ужином говорила ему жена. — Купим домик на морском берегу, ты будешь сидеть в шезлонге, смотреть, как ветер, поднимая песок, ввинчивает его в пляж. Там будет светло, весной будет цвести миндаль, и не будет никаких темных аллей.
— Давай, — соглашался Олег Держикрач.
Но оба знали, что никуда не поедут, что город, как гиена, не выпускает добычи, отправляя на окраину с разросшимся кладбищем. Им оставалось бродить по улицам, разгадывая кроссворд, где по вертикали нависали мрачные многоэтажки, а по горизонтали светились окна, и стараться прочитать свою судьбу. Охладев к Интернету, Олег Держикрач пожалел, что сделал администратором Степаниду Пчель. Возможно, жена увлеклась бы «групповой терапией», как он назвал свою затею, начав переписку от его имени? У скуки двадцать четыре головы, к тому же, как у гидры, ежесуточно вырастают новые, и Олег Держикрач нет-нет, да и появлялся в группе.
«У вас ярко выраженный невроз, — поставил он заочный диагноз «Зинаиде Пчель». — Попробуйте стать добрее. Берите пример с однофамилицы».
«Сестры, — уточнила Зинаида. — Постараюсь».
И завела «Аделаиду».
Сколько себя помнила, Зинаида Пчель работала школьной учительницей. «Словесность — разборчивая невеста, — начинала она свой первый урок в неизменно отутюженной, накрахмаленной сорочке под твидовым пиджаком. — Она уступает только достойнейшим». Ученики кивали, склонившись над тетрадями, так что казалось, будто они скребут парты носом, но сама учительница давно не верила в свои слова. «Жизнь проще книг, — навалившись на стол грудью, от которой распахивался халат, черкала она красным карандашом тетради с домашними сочинениями. — Жизнь проще, потому что ее автор мудрее». С классом Зинаида легко находила общий язык, но не встречала понимания.
— Все живут врозь, у каждого свой городок в табакерке, — диктовала она, гадая про себя, хорошо это или плохо.
— Табачок, — поправляли ее. — В табакерке у каждого свой табачок.
Ее лицо принимало виноватое выражение, она тут же соглашалась, отмечая, что надежды на понимание школьниками ее аллюзий лежат в области ее иллюзий.
Зинаида Пчель слыла синим чулком, у нее не было любимчиков, так что «двойки» сыпались дождем на всех без исключения. «Эй,
— Главное, идти в ногу со временем, не спотыкаясь о вечные вопросы.
— А что такое вечные вопросы? — спрашивали ее выпускники.
— То, что мы проходили, — вздыхала Зинаида Пчель и думала, что учила их правильно, что у них теперь есть шансы занять место под солнцем, раз они так и не научились понимать русский язык.
Долгими зимними вечерами, когда сиреневый сумрак плыл в низкое окно, Зинаида Пчель сочиняла рассказы. Это было ее тайным увлечением, о котором не знала даже сестра. Раз в месяц Зинаида, аккуратно запечатав, отправляла с почты большой конверт, на котором выводила адрес редакции — каждый раз новой. И на ту же почту конверт каждый раз возвращался нераспечатанным. По дороге домой Зинаида разрывала его в клочья и выбрасывала в зиявший за пригорком овраг — подальше от глаз сестры. Получив отказ, она не плакала, только крепче сжимала кулаки, а ее губ было не разжать. О своем рассказе она сразу забывала, будто его никогда и не существовало, а дома тотчас приступала к новому, замысел которого созревал у нее по дороге. Писала Зинаида быстро, презирая черновики, которые оставляла бесталанным, сразу набело, так что прежде чем лечь в постель, успевала поставить точку. Разглаживая складки, она тщательно стелила простынь, взбивала подушку и засыпала в счастливом удовлетворении, будто занималась любовью.
Ее сестра, Степанида Пчель, по утрам просыпалась с нездоровым румянцем, который не сходил с лица весь день. Поставив на плиту кастрюлю с парой яиц, она шла в ванну пудриться, пока не выкипала вся вода — тогда, выключив газ, она, застегиваясь на ходу, выскакивала на работу, не забывая сунуть в карман пудреницу. Степанида Пчель была мелким чиновником. Делать карьеру ей было поздно, да и глупо, как она считала, тратить оставшуюся жизнь ни на что. Работала она мало, старательно избегая просителей, которые вызывали у нее головную боль. Городок маленький — две улочки, убегавшие от площади с носовой платок, — и днем Степаниду Пчель часто видели в магазине одежды, где она долго выбирала платья, но, перемерив весь гардероб, так ничего и не покупала. «Ничего страшного, — оправдывала она свое отсутствие на работе, — все идет своим чередом, хоть бы меня и не было». Степанида Пчель была глубоко убеждена, что если распустить правительство, жизнь останется прежней, нисколько не поменявшись ни к лучшему, ни к худшему. Во взятках она не видела ничего дурного, однако разделяла тех, кто дают, и тех, кто берут. «Дают сильные, берут слабые, — говорила она. — Давать, значит покупать, брать значит продаваться». При этом Степанида Пчель и сама брала бы взятки хоть борзыми щенками, но ей не давали. На работе она перебирала бумажки, перекладывая их в строгой последовательности — из почтового ящика, куда приходили письма от населения, она относила их к начальству, через небольшой срок приносила к себе в кабинет, положив в папку справа, потом они постепенно перемещались налево, ближе к мусорному ведру, куда рано или поздно попадали. Заведенный порядок был незыблем, как ночь, и Степанида гордилась своей методичностью. О чиновниках она была невысокого мнения. «Отбери у нас кресло, и что останется? — говорила она, закрывшись одна в кабинете и вертясь перед зеркалом. — А человека незаурядного и в бане разглядишь».
Развлечений в городе было кот наплакал — крестины, похороны, пожар, и календарь в нем не наполнялся событиями, делая дни похожими, как галки. «Хоть бы сгорел, — умирая от скуки, косились местные на здание, в котором работала Степанида. — Или крышу ураганом снесло». Десятилетиями в городке ничего не происходило, и, чтобы не сойти с ума, жители, за неимением лучшего, стали привязывать свою жизнь к временам года. Ритмы их организма подстраивались под перемену погоды — зимой они ползали, как сонные мухи, зато летом колотились о жизнь, как о стекло. Из-за этой зависимости, движение на дорогах с холодами замирало, и только одинокий трамвай, бесстрашно громыхая по рельсам, пробивался от одной заснеженной остановки к другой, блуждая в сугробах, которые весной превращали его в корабль. Из всех чувств у горожан преобладала зависть. Они завидовали тому, кто купил гараж и тому, кто, продав, получил за него деньги, тому, кто женился и тому, кто развелся, бездетные завидовали многодетным, многодетные — одиноким, те, у кого к дождю ломили кости — тем, у кого на морозе слезились глаза, и все вместе — тем, кто уехал.