Роман-воспоминание
Шрифт:
— Товарищ Сталин! Мы тщательно проверили все материалы и документы. Рыбаков никогда в партии не состоял. Мальчишку, студента, его действительно выслали из Москвы на три года, но на фронте, за отличия в боях, судимость сняли. Постановление Военного трибунала у нас есть. Он имел право не писать о своей судимости.
— Да, — сказал Сталин, — информация была неточной.
Вышел из-за стола и направился к выходу.
И тут Фадеев пересек пространство, отделявшее зал от стола президиума, поступил смело — это пространство разрешалось пересекать только тому, кого Сталин сам просил подойти, Фадеева он не подзывал. Фадеев догнал Сталина у двери:
— Товарищ
— Восстановите его в списке, — равнодушно ответил Сталин.
Что подвигнуло Фадеева на такой смелый шаг? Возможно, припомнился наш прошлогодний разговор. Может быть, отстаивал честь Союза. Не знаю…
После публикации романа «Дети Арбата» кое-кто упрекал меня: «Сталин дал вам премию, а вы так о нем пишете».
Мое отношение к Сталину сложилось еще в юные годы и никогда не менялось: могильщик Революции, тиран. Все происшедшее с моей премией точно вписывается в его образ: «От товарища Сталина ничего нельзя скрывать, от товарища Сталина ничего невозможно скрыть, верховная власть всезнающа, всеведуща, всемогуща». Эту мысль он постоянно внушал своему окружению, а окружение, в свою очередь, пускало этот миф в народ. В моем случае Сталин дважды показал свое всеведение: первый раз огорошил всех тем, что никто не знает о моей судимости, а он знает, во второй раз — не упустил возможность продемонстрировать: даже неправильная информация не может его обмануть. Я лично был ему безразличен: для него, истребившего десятки миллионов советских людей, что значил один человек?
20
Работа над романом «Одинокая женщина» продолжалась. Но повествование только о личной жизни было «непроходимо» в те времена: судьбу человека надо писать на фоне общественных отношений. «Чем занимается ваш герой?» — первый вопрос редактора. «Покажите его в коллективе» — первое требование.
В Транспортном институте я учился на автодорожном факультете, но транспорт есть транспорт: автомобильный или воздушный, железнодорожный или водный, те же грузы, пассажиры, километры, маршруты. Для романа я выбрал водный: легче освободиться от гнета производственных проблем.
То, что называется «деревенской темой», имеет в русской литературе вековую традицию. Деревня — наше детство, детство наших отцов и матерей, всегда волнующие запахи травы, леса, реки, труд на земле объединяет крестьянскую семью. Совсем другое — «рабочая тема». В городе труд отделен от быта, семья — часто разные профессии, разные интересы. Техническая проблема сама по себе не может быть предметом художественного исследования. Именно потому от многочисленных «производственных» романов того времени мало что осталось.
Жизнь речников схожа с крестьянской, там кормилица — земля, тут — река, волгарь — извечная потомственная профессия, переходящая из рода в род, судно — твой дом, где ты, а часто и твоя семья проводят большую часть жизни.
И привлекала сама Волга, широкая дорога, долгий путь…
Я провел на Волге две навигации — пятьдесят первого и пятьдесят второго годов. Плавал на пассажирских судах, на самоходных баржах, побывал во всех портах, в Горьком жил целое лето.
Конечно, воспетой в народных песнях Волги уже нет. Обмелела, перегородили плотинами, запачкали нефтью, поразогнали рыбу.
И все же просторный, могучий волжский пейзаж… Чуть зеленоватая вода сверкает на утреннем солнце, местами темнеет пятнами разводьев. Редкий туман спускается с дальних гор. Луга, пески, кустарники — слева,
Дождусь ли?
Рукопись «Одинокой женщины» я отнес в «Знамя». Главному редактору Вадиму Кожевникову роман не понравился.
— Что у тебя за грузчики. Толя? Разве это пролетариат, рабочий класс? Какие-то темные, забитые люди! А ведь описываешь город Горький, город с революционными традициями! Разве у Максима Горького такие грузчики, такие рабочие?
— А какие они у него?
— Они были эти… Как они?.. Гринберг, какие рабочие были у Максима Горького?
Гринберг, один из послушных критиков того времени, сотрудник журнала, маленький, толстенький, озадаченно моргает глазами:
— В каком смысле, Вадим Михайлович?
— Эти… Как их?.. Ну, роман у Горького?.. О рабочем классе…
— Вы имеете в виду «Мать», Вадим Михайлович?
— Точно — «Мать»! Правильно, «Мать»… Ниловна… И сын ее Власов, кто они были? Ну… эти… социал… социал…
— Социал-демократы, — подсказывает Гринберг.
— Именно! Социал-демократы! Вот кем были рабочие на Волге! А у тебя. Толя, кто они? Голь перекатная! Роман придется переписывать…
Отнес я роман в «Новый мир». И через некоторое время получил от его главного редактора Константина Симонова такое письмо:
«Многоуважаемый Анатолий Наумович!
Вчера дочел ваш роман. Мне он кажется хорошим, а многое в нем и очень хорошим. В то же время надо подумать над Ледневым — он как-то не дается в руки… Следует его раскрыть от него самого, изнутри — каков он для самого себя, каким он кажется сам себе, причем раскрыть щедро на целую большую главу… Я еду сегодня вечером на дачу, буду там весь день завтра, если заедете в течение дня — буду рад. Роман ваш будет со мной для разговора.
Жму руку, от души поздравляю с книгой, хорошей и душевной.
На следующий день я приехал к нему на дачу. Обедали вместе с его женой, актрисой Валентиной Серовой, она порядочно выпила, Симонов не скрывал своего недовольства, атмосфера за столом была тягостной. После обеда мы перешли с ним в кабинет, уселись в мягкие кресла, Симонов взял в руки мою рукопись, перелистал, положил обратно на стол.
— Так вот, о Ледневе… Я уже писал вам… Повторяю, его следует раскрыть на целую главу, а может, и больше, проследить на протяжении всего романа. В этом вам не следует себя ограничивать. Леднев очень важный персонаж.