Роман-воспоминание
Шрифт:
В 1964 году в журнале «Новый мир» был опубликован мой роман «Лето в Сосняках». В первом часу ночи позвонил Константин Федотович:
– Только что кончил читать, не мог удержаться от звонка. Роман раскритикуют, но я как читатель благодарю вас, это честная книга.
Ни один издатель ни днем, ни ночью не звонил мне по поводу моей книги. Звонил только Пискунов. И, я думаю, не мне одному.
Работники издательства, возможно, от многолетнего общения с детскими писателями, с детьми-читателями сами приобрели нечто детское: непосредственность, способность восхищаться и радоваться хорошей книге. После Лунина меня много лет редактировала Светлана Николаевна
16
Борис Лунин – мой редактор в Детгизе – писал для журнала «Октябрь» работу о Чернышевском, называлась она, кажется, «Вилюйский узник». Но все журналы охотились тогда за сочинениями на «производственную» тему. Лунин сказал в редакции, что некий Анатолий Рыбаков, автор повести «Кортик», пишет роман о шоферах и это может быть интересным – автор по профессии автомобилист.
Прихожу как-то к маме, она говорит:
– Звонили из журнала «Октябрь», оставили телефон, просили позвонить.
Звоню в «Октябрь», представляюсь заведующей прозой Ольге Михайловне Румянцевой, она передает разговор с Луниным и просит принести роман.
– Он у меня еще в работе, написана только первая часть.
– Неважно, приносите, почитаем, может быть, договоримся о чем-либо.
Редакция журнала «Октябрь» помещалась тогда в здании газеты «Правда», я привез рукопись, отдал ее Румянцевой, милой, пожилой женщине. Как я потом узнал, она – давний член партии, работала в секретариате Ленина машинисткой, была тогда молоденькой, хорошенькой, Владимир Ильич как-то после работы проводил ее и в дом зашел – повидаться с родителями, своими давними знакомыми, старыми большевиками Румянцевыми. После этого Надежда Константиновна Крупская, тоже давняя знакомая Румянцевых, выпроводила их дочь на учебу… За другим столом в комнате сидела заведующая отделом науки, немолодая грузная женщина, с почему-то знакомым лицом. Оказалось, родная сестра сталинского помощника А. А. Жданова. Вот в такой именитый кабинет попала моя рукопись.
В мае или июне мама встречает меня словами:
– Где ты пропадал? Три дня названивают из «Октября».
– Звоню Румянцевой.
– Господи! Ищем вас повсюду. Приезжайте немедленно на редколлегию.
За громадным столом, уставленным телефонами, восседал главный редактор журнала Федор Иванович Панферов, мрачноватый мужик при галстуке, с лохматыми бровями, хмуро, насупившись, смотрел исподлобья. За столом, приставленным к главному столу, чинно сидели члены редколлегии: Первенцев, Полевой, Ильенков, Санников, еще кто-то, на стульях вдоль стен кабинета замерли рядовые сотрудники.
Румянцева представила меня. Панферов еще больше насупился.
– Приходится вас разыскивать! Не мы вас, а вы нас должны ждать.
– Как только мне сообщили о редколлегии, я тут же явился.
– Решаются твоя судьба, судьба твоего романа, а ты разгуливаешь.
– Не буду теперь отходить от телефона, – кротко ответил я.
Все сидели по-прежнему чинно, только Полевой скосил на меня глаза.
– Прочитали мы твой роман, общее мнение: надо печатать. И замечание у всех одно: у тебя снабженец – Вербицкий. Зачем?
– Что зачем?
– Зачем тебе нужна еврейская фамилия?
– Нельзя писать о евреях?
– Можно. Но он у тебя жулик. Критики обвинят тебя в антисемитизме.
– Не обвинят. Я сам
Он на мгновение запнулся, потом неожиданно спокойно сказал:
– Свои же тебя и слопают. Был бы он положительный герой – пожалуйста! А отрицательный персонаж – еврей, этого мы не допустим.
– Вербицкий… Такая фамилия может быть у еврея, у поляка, у русского. Писательница была Вербицкая.
– Не беспокойся, они поймут, как им надо. Почему Вербицкий? Почему не Вербов, Вербиков или, скажем, Вертилин. Как хорошо! Жулик, снабженец – Вертилин!
– Слишком прозрачный намек. Близко лежит.
– А у Гоголя: Чичиков, Собакевич, Ноздрев – это не намек, не близко лежит?
– Хорошо, пусть будет Вертилин.
– Молодец! Так и надо принимать замечания редакции. Ставим в январский номер.
– В январский?! У меня написана только первая часть.
– Дописывай.
– Когда я должен все сдать?
Он посмотрел в график:
– Январский… Январский номер сдаем в ноябре. Надо будет еще почитать. В октябре приноси.
– Я не могу за полгода дописать две трети романа.
– Допишешь, допишешь! Твоим романом открываем год. Анатолий! Ты понимаешь, что такое напечататься в «Октябре», старейшем российском журнале?!
– Но я не успею.
– Успеешь, успеешь! Подпишем договор, получишь аванс, выпьешь рюмку, как положено писателю, и сядешь работать.
Я подписал договор. Напечататься в «Октябре» – представится ли мне когда-нибудь еще такая возможность? Смел ли я мечтать о такой удаче? И аванс! Денег нет, полученный в Детгизе гонорар попал под обмен денежных знаков. Погорел я тогда…
Недели три спустя, в очередной выплатной день, явился в бухгалтерию «Правды» за авансом. Денег – полный портфель. Выдавая аванс, кассирша сказала:
– Звонили из «Октября», просили вас зайти.
Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу в кабинет к Панферову. Он сидит за своим громадным столом с телефонами. Как и в прошлый раз, смотрит насупившись, грозно, по-партийному, по-кремлевски, воплощает в себе не личность, а инстанцию. Однако не получается. Конечно, в литературе он был инстанцией, весьма значительной – главный редактор журнала. Но был и личностью, не слишком, может быть, значительной, но своеобразной, колоритной, очень характерной для того времени. Деревенский парень, не лишенный способностей, малообразованный, испробовал в свое время перо как «селькор» – сельский корреспондент в провинциальной газете. Напечатали. После этого он уже пера из рук не выпускал, обуяла страсть к сочинительству, вдохновлял пример «великого босяка» Горького, поощряли всякого рода призывы рабочих и крестьян в литературу. Написал роман – его расхвалили «за тему», он тут же следующий, заимел квартиру в Лаврушинском переулке, дачу на Николиной горе, жену-красавицу, к тому же писательницу – Антонину Коптяеву, стал секретарем Союза писателей, депутатом Верховного Совета – словом, весь антураж. И старался держаться соответственно. Людей принимал по строго разработанному ритуалу.
Неугодных к нему не допускали. Я помню, как обреченно расхаживал по коридору один весьма известный критик, постоянный сотрудник «Октября», но чем-то Панферову не угодивший. Этого было велено «гнать в шею».
Автор никому не известный, еще не прочитанный, допускался не дальше дверей. Так со стоящим в дверях Панферов с ним и разговаривал. «Почитаем, ответ получите в отделе».
Следующий разряд – жест, приглашающий присесть. Значит, есть шанс на публикацию: кто-то автора рекомендовал, и он уходил обнадеженный.