Роман-воспоминание

Рыбаков Анатолий Наумович

Но если вслед за приглашением сесть автору протягивалась пачка папирос «Друг» с нарисованной на коробке собакой, это значило, что его напечатают, он друг журнала. В этом смысле название папирос было символично.

Этими вариантами церемониал не исчерпывался. Было еще два.

Из ящика стола Панферов вынимал бутылку водки, наливал автору полстакана, подвигал блюдечко с печеньем:

– Выпей за успех.

Значит, ты не только автор и друг, но еще «человек журнала „Октябрь“», «свой», «наш» человек, мы тебе доверяем и будем поддерживать.

И,

наконец, наивысший разряд.

Голицына (секретарь) приносила из буфета большую тарелку сосисок, две тарелочки, горчицу, хлеб, боржом. И вы с Панферовым распивали бутылку водки. Теперь все! Ты войдешь в состав редколлегии, будешь представлен на соискание Сталинской премии, Панферов выхлопочет тебе квартиру, дачу в Переделкине и на ближайшем съезде писателей выдвинет твою кандидатуру в члены правления.

Вот по этому высшему разряду Панферов меня и принял. Чем я так ему понравился, не знаю.

Привычным ударом дна о ладонь Панферов вышиб пробку из бутылки, мы с ним ее и выпили. Он был выпивоха, и я умел пить, он пьянел, я – нет, сосисок навалом, я хорошо закусил. Панферов почти не ел, рассуждал:

– Кончишь этот роман, сразу начинай другой, тему я тебе даю, как Пушкин Гоголю. Слыхал об этом?

– Конечно, «Мертвые души».

– Молодец, знаешь историю литературы. Мне говорили: простой шофер, то да се, язык ведь без костей. Значит, только тебе, как Пушкин Гоголю. Слушай. Во время войны эвакуировали из Москвы завод в Казахстан. Оборонный завод! Прямо в степь, под открытое небо. И что ты думаешь? Поставили люди станки в степи и начали работать. Пока возводили стены, крышу, они боеприпасы выпускали для фронта. Понимаешь, что за люди были! Какой материал для писателя! Почему не записываешь?

– Я все запомню.

– Запомнишь? Детали! Самое главное в художественном произведении – детали! Кто умел писать детали? А?

– Толстой, думаю.

– Молодец, Анатолий, правильно! И вот я тебе, как Гоголь Толстому, сюжет отдаю. Командировку выпишем, поезжай, посмотри, с людьми поговори…

Захмелел, путались мысли, но продолжал рассуждать:

– В холод, снег, вьюгу… А работали. Кто работал? Женщины наши… Великая русская женщина… Коня на скаку остановит… Все при ней! Как у Рубенса. Рубенса знаешь?

– Знаю.

– Видел у Рубенса женщину? Сразу видно, для чего она создана, – детей рожать! Все при ней! И здесь, и там, всюду, где полагается, есть за что ухватиться. Ядреных баб писал Рубенс, понимал, разбирался…

Его монолог прервала возникшая в дверях Голицына:

– Федор Иванович, возьмите трубочку по внутреннему.

С одного из телефонов Панферов снял трубку:

– Алло!.. Приехала… Ладно… Сейчас спущусь… Жди… – Положил трубку. – Жена явилась, ждет внизу. Собирайся, поедем ко мне на дачу.

Ехать к нему на дачу… У меня портфель полон денег.

– Неудобно, Федор Иванович, поздно.

– Что поздно? Переночуешь на свежем воздухе. Завтра со мной в Москву вернешься.

– Я не знаком с вашей женой.

– Познакомишься…

Рядом

с шофером сидела Антонина Коптяева, моложавая, с несколько необычным бурятским лицом. Мы с Панферовым уселись сзади. Он был чем-то недоволен, что-то ей выговаривал, она не отвечала, ни разу не оглянулась.

– Видал? Как об стенку горох. Муж рюмку выпил. А какой мужчина не пьет, это глиста, а не мужчина. По-умному, видишь ли, разговаривает, интеллигент! Нет, ты напиши! Не какой-то там фельетон-клеветон, ты роман напиши! Рассуждать легко, это они умеют, критиканы! За это и нравятся нашим барынькам.

Коптяева по-прежнему сидела молча. В чем упрекал ее Панферов, каких интеллигентов-критиканов имел в виду, я не понял.

Большая дача, на фронтоне вырезанные из дерева аршинные буквы: «АНТОША» – в честь Антонины Коптяевой. Стены внутри увешаны картинами – в основном «передвижники», старинная мебель – богатый дом.

На столе бутылка водки, на закуску горячие беляши. Панферов ел с аппетитом, я мало – наелся сосисок в редакции. Как и в машине, Панферов продолжал ругать критиков, рассказывал: пишет о них пьесу, герой – критик Ермилов.

– Я его приложу, перевертыша… И нашим и вашим… Имя и фамилию ему придумал – Ермил Шилов. А? Все догадаются. И не придерешься, на личности не перехожу. Ермил Шилов – ищите, кто такой! В художественном произведении, Анатолий, имя герою надо выбирать звонкое, чтобы запоминался. Вот у Пушкина – Онегин, откуда такая фамилия? Река Онега. Ленский – река Лена. Чувствуешь?!

Постелили мне в небольшой комнате для гостей. Намаялся я за этот день, заснул мгновенно.

Разбудил меня Панферов часов в семь.

– Вставай, умывайся.

Позавтракали. Подавала прислуга. Коптяева к завтраку не вышла. У крыльца уже стояла машина. Сели. Проехали метров пятьсот. Стоп! Выходи!

Возле большого пустыря нас ожидал человек на длинных журавлиных ногах, в выцветшей, с орденскими планками гимнастерке. Панферов нас познакомил:

– Председатель поселкового совета, большая сила. Анатолий Рыбаков – знаменитый писатель. – Обвел рукой пустырь. – Видишь, Анатолий, этот участок будет твой. Съездишь в Калужскую область, дома там дешевые, срубы хорошие, калужские – они испокон веку плотники, купишь пятистенок, привезешь, поставишь тут дом, дачу заимеешь, будем соседями.

– Федор Иванович! Мне нужно заканчивать роман. Когда строиться?

– Роман – романом, дом – домом. Бери, не зевай, потом поздно будет.

– Пока не кончу роман, ни о какой даче не может быть и речи.

– Ах, так, Господа Бога, Христа… – он длинно и витиевато выругался. – Тут министры не могут участок получить, министры! Из писателей я здесь один, вот еще Михалков втерся, этот куда хочешь просунется. А ты кто? Ноль без палочки. Я из тебя человека делаю, а ты брыкаешься.

Только что представил меня знаменитым писателем, а теперь ноль без палочки. Забавный человек и ведь добра мне хочет, покровительствует. Но для меня сейчас главное и единственное – роман.