Роман

Сорокин Владимир

Еще давно он заметил, что у каждого из русских пейзажистов есть свои привязанности. Так, Шишкин любил писать сосновые леса, Васильев – болота, лужи и проталины, Венецианов – хлебные полуденные поля, Куинджи – излучины рек. Но никто из них не был привязан непосредственно, целиком, к Русской Природе, и никто не выразил ее с такой полнотой и искренностью, как Левитан. Роман часами простаивал у его полотен, поражаясь простоте и ясности левитановского взгляда, и в то же время удивительному, как бы незаметному мастерству художника.

«Пейзаж –

это состояние души», – не раз повторял Магницкий, и Роман знал, что единственный пейзажист, выразивший до конца состояние русской души, – Левитан. Роман не подражал ему, но переживал такую же одержимость русским пейзажем.

И каждый раз, начиная этюд или картину, он вспоминал спокойное, с налетом грусти, лицо этого человека, его большие еврейские глаза, в которых навсегда отразилась Россия…

Роман самозабвенно работал над этюдом до самого полудня. Солнце за это время встало над озером и грело сильно. Этюд был готов, и только теперь Роман почувствовал, что ему жарко. Положив кисть, он снял куртку, бросил ее, сел рядом и с наслаждением откинулся спиной на пожухлую прошлогоднюю траву, под которой чувствовалась прохладная земля.

Огромное голубое небо раскинулось над ним.

Где-то рядом пел жаворонок. Роман закрыл уставшие от непрерывного напряжения глаза. В них стояло озеро и вспыхивали смешиваемые краски.

«Как прекрасна воля, – думал он, лежа с закрытыми глазами и прислушиваясь к непрерывной руладе жаворонка, – как хорошо быть свободным и жить по законам свободы воли. Наверное, нет на свете ничего хуже рабства, страшнее зависимости от воли другого человека. Еще страшнее быть рабом собственных обстоятельств, положения, мнения большинства… И как радостно сознавать, что ты свободен. Что ты волен просто встать, бросить все и идти куда глаза глядят, или вот так лежать, слушая крохотную птицу…»

Он открыл глаза.

Ему вспомнилась столица со своими людьми, домами, фабриками, ресторанами, со своею суетой.

«Я уехал оттуда. Уехал навсегда. И я никогда больше не буду стремиться стать знаменитым художником или известным адвокатом, не буду слушать бред самодовольных людей, не стану лгать их некрасивым женам, что они красивы… Только бы свобода. Единственное богатство мое. Оставь мне его, Господи!..»

Он перекрестился, глядя в бескрайнее небо.

Вдалеке послышался слабый плеск весел.

«Чья-то лодка», – подумал Роман и, приподнявшись, сел.

Из обросшей камышом протоки на озеро выплыла лодка. Человек, сидящий в ней, тоже заметил Романа и приподнял фуражку. Загородившись ладонью от солнца, Роман рассматривал гребущего. По всему виду это был человек пожилой. Вероятно, встреча с Романом изменила его планы, и он стал грести к берегу. Вскоре его лодка причалила, и Роман узнал старика Савву-бобыля, заядлого рыбака и балагура.

– Роман Лексеич, здравствуйте вам! – крикнул Савва, вынимая весла из уключин.

– Здравствуй, Савва! – громко ответил сверху Роман, улыбаясь

старику, которого он всегда любил за сметливый ум и меткое слово.

Савва хотел уже вылезать из лодки, но Роман вдруг решил, что с большим удовольствием вернулся бы домой речным путем и, вскочив, махнул ему рукой:

– Погоди, Савва, я спущусь, вместе назад поплывем!

– И то дело! – весело ответил старик и принялся вставлять весла обратно.

Роман протер насухо кисти, быстрым движением счистил краску с палитры, убрал все в этюдник, закрыл его, свинтил ножки и, подхватив вместе с картонкой и курткой, пошел к тропке, ведущей вниз к воде.

Савва терпеливо ждал его в лодке.

Найдя крутую тропку, Роман стал осторожно спускаться вниз, держа свою работу двумя пальцами за уголок.

– Никак картинка? – спросил Савва, когда Роман оказался на берегу перед лодкой. Ничего не отвечая, Роман подошел, передал старику этюдник с курткой и потом уже сам ступил в закачавшуюся лодку, придерживая «картинку».

– Поплыли, Савва, – с облегчением выдохнул Роман, опускаясь на кормовую лавку.

– Поплыли! – закряхтел старик, налегая на весла.

Заскрипели уключины, лодка стала удаляться от берега.

Роман обернулся. Обрыв, на котором он простоял почти пять часов, был пуст, величественен и безжизнен. Он высился над водой подобно утесу.

«Какое все-таки странное место, – думал Роман, – и какое оно не русское. Как будто взяли кусок испанского берега да и перевезли сюда…»

Где-то наверху пронзительно и противно закричали чайки.

Роман вздрогнул.

– Господи, воля твоя! – пробормотал Савва. – Ишь вопиет, быдто упырь. Роман Лексеич, я зорькой вам рыбки отвез. Пару щучек.

– Спасибо, Савва!

– Аксинье отдал. Ваши-то спали. Так я, значится, чтоб не тревожить, хотел было просто на окошко положить, да потом, думаю, положу на окошко – стащит кошка, подвешу на палку – склюет галка! Пришлось Аксинью будить, да с ней рядить. Сначала ругались, потом бранились, после расстались да помирились. Во как!

Роман рассмеялся, а старик, привыкший сыпать прибаутками почти на каждом шагу, только улыбнулся в свою густую белую бороду. Он был маленький, но крепкого сложения, и в свои семьдесят с лишним сохранял удивительную подвижность.

– Что ж это вы там понавели? – размеренно гребя, спросил Савва, кивая на картинку.

– А вот что, – Роман повернул к нему эскиз.

– Ишь ты, – Савва бросил весла и, прищурившись, долго рассматривал пейзаж. – Во как. Быдто живая. Лепота…

– Ты что же, утром рыбку ловил? – спросил его Роман.

– Утром, – старик снова взялся за весла. – А щас вот хочу донку проверить. Утречком становил. Может, кто и сунулся…

Проплыв еще немного, лодка остановилась возле протоки. Старик подрулил к камышам, покопался в их бурых прошлогодних зарослях, вытащил палку с примотанной к ней леской и потянул. Леска напряглась.