Романтичный наш император

Яковлев Лев Сергеевич

Пора было начинать бал, но, вопреки строгому обыкновению своему, опаздыв. ал государь, и собравшиеся сновали, семеня по льдистому паркету, сбивались в кучки. Разом полегчавший, постройневщий Николай Зубов поклонился величественно Дмитрию Львовичу Нарышкину; ни разу не поглядев на жену его, едва поднял голову от ее руки после короткого, сухого поцелуя, стал, балагурствуя, рассказывать печальную повесть о месяцах, проведенных в изгнании, вдали от Петербурга, средь пастушеских идиллий, в коих забыть можно, за что Адам из рая изгнан. Он не скосил взгляда на Марию Антоновну ни разу, только, прислушиваясь к ее дыханию, перемежал шуточки, одна солонее другой, короткими фразками об одиночестве своем и тоске. Ощущая — привычно, — как внимательно она слушает, с

легким разочарованием отметил: девица-то совсем видов не видавшая, скука одна. Если бы не пари…

А у подъезда Зимнего стояли две огромные кареты с гербами Российской империи, поданные минута в минуту. Но двери не распахивались, заметенный снегом караул каменел вразлет от крыльца. Наверху, прислушиваясь, стоял у дверей государевых покоев лакей, который раз прядая в готовности распахнуть двери, замирая снова, едва нервные шаги императора отдалялись. Павел метался от окна к камину, всякий раз, повернувшись, бросая исподлобья взгляд на стоящую в углу, прижав к груди руки, жену. София всхлипывала часто, не вытирая с покрасневших щек слез, комкала платок. Сказано было все, плакала она больше от волнения, чем от обиды. Почти кончив собираться, узнала Мария Федоровна, что присланные для нее почтой из Веймера книги задержаны таможней по прошлогоднему указу, хотя на ящике стояло ее имя. Прочитав присланную по этому поводу Паленом вежливую записку, она метнулась было к двери — но гнев утих разом, едва тронула бронзовую, купидоном увенчанную ручку, и захлестнуло сердце острой жалостью к себе. Опершись осторожно рукой о подлокотник, села в кресло, сморщилась, унимая слезы, — и тихонько застонала. Стона этого, похожего на скулеж прибитой собаки, до того стыдно стало, что, махнув рукой торопливо — всем выйти, уронила лицо на подлокотник и разревелась.

В слезах государь застал ее, когда, прождав четверть часа, ухватил трость наперевес и, не говоря никому ни слова, пошел в покои жены. Выговор — готовый — не выговорился. Павел мягко подступил к креслу, обнял жену за плечи, выслушал, не перебивая. Помолчал, потом достал из кармана платок.

— Я не посягаю на указы ваши… мудрость и… но не довольно ли с меня чужой страны, чужого языка? С книгой могу я хоть себе самой вслух сказать: mein liben…

И она разревелась снова, а Павел, в оцепенении, без единой мысли, застыл, держа перед лицом жены платок, глядя в сторону. Потом все как-то само собою, без него, успокоилось. Пришел кто-то, запахло нюхательной солью, послали за книгами на таможню. Наконец их оставили одних; София, забившись в угол, всхлипывала, а Павел нервным шагом, заносясь, подскальзывая, метался по тесной, неуютной комнате. Ему хотелось выпить горячего молока, посидеть спокойно где-нибудь одному; потом велеть оседлать Помпона и проехаться не спеша усыпанной густо опилками тропинкой. Но ничего этого нельзя, назначен бал, и он мягко позвал жену, улыбнувшись ей одними губами.

А шепотов и пересудов об их опоздании хватило до конца вечера; и только Александр, ходульной походкой, не позволяя себе сутулиться, ходивший меж танцами от одной кучки гостей к другой, казалось, не думал об этом. В третьем часу утра, когда одна за другой подъезжали к выходу кареты, в углу зала подступил к нему Зубов. С обостренным чутьем приметив в руке у него сложенную мелко бумажку, Александр, откинув гордо голову, встретил торжествующий взгляд Зубова, отстранился.

— Вижу успешным ваш поиск. Поздравляю — с девкой, — и отвернулся резко, щелкнув каблуком, как на плац-параде.

* * *

В пятницу, 1 февраля, Павел переехал в Михайловский замок. Поднявшись в семь утра, умылся торопливо, нетерпеливо прикрикнул на замешкавшегося с пуговицей камердинера. Последний раз окинул взглядом спальню, не ощутив горечи расставания с местом, бывшим для него всегда не более чем временным пристанищем.

Он въехал к себе домой с Садовой, мимо дорических колонн красноватого мрамора. Миновав решетчатые во рота с вензелем, пустил Помпона шагом по липовой аллее к возвышающейся посреди площади бронзовой

статуе Петра I работы Мартелли. Шагом ступала и лошадь Преобразователя России, сидевшего в седле очень прямо, по образцам статуй римских императоров. Петр глядел прямо перед собой, через Фонтанку, на скрытые дымкой, подступающие к самой окраине его города болота, а на постаменте, под копытами его коня, крохотные бронзовые фигурки штурмовали Шлиссельбург, сходились насмерть у полтавских редутов.

Оставив Кутайсову повод, Павел прошел не спеша, хрустя снегом, до Рождественских ворот, выходящих на Летний сад; ступил через растворившуюся перед ним бесшумно дверь на беломраморный пол, подняв глаза на лестничную площадку, откуда приветствовали его Геркулес и Флора.

Следовало, пожалуй, постелить ковры: звук шагов отзывался слишком звонко, тревожно. Павел миновал овальную гостиную, где 16 кариатид подпирали разбитый кессонами свод, на плафоне которого возносили кубки боги Олимпа; сощурясь, оглядел огненно-бархатные диваны и канапе у стен, украшенные кистями. Дверь открыл сам, задержавшись мгновение в нише, меж двух колонн разноцветного сибирского камня. Дойдя до беломраморного камина, оглянулся на возвышающиеся над нишей хоры с бронзовой балюстрадой и десятью пышными вазами-канделябрами. А дальше ниша меж двух ионических колонн вела в круглый тронный зал, обитый тканным золотом красным бархатом. Медленно, не отводя взгляда от солнечного луча, император дошел до трона, поднялся на три ступеньки — и, охватив жадно ладонями подлокотники, опустился на мягкие подушки, торопясь ощутить, что все это ныне существует не только в его мечте.

В семь вечера французский театр ставил в Михайловском замке оперу «Ревнивый любовник». Шевалье играла столь равнодушно, что любую иную освистали бы, даже в присутствии государя. Но она открыто, со сцены, улыбалась надменно откинувшемуся в кресле Кутайсову, одобрительно кивал на поклоны примы Павел, и зал молчал, только аплодисменты в конце актов были короткими, дробными, как перестук козлиных копыт. Государь ушел спать рано и долго лежал с открытыми глазами. Привыкнув к темноте, он стал различать на светлой стене картины, кажется, видел даже рисунок на знамени в руках рыцаря и завиток конской гривы. А над кроватью светился в лунном отблеске победный лик ангела кисти Гвидо Рени.

Утром в кабинете первого этажа, отделанном ореховым деревом, где стояло на столе прекрасное дежене с видами Михайловского замка, Павел принял Ливена. Военный министр доложил, что Орлов готов выступить на Индию с 22 тысячами казаков при двойном заводе лошадей, 12 пушках и 12 единорогах. Первый эшелон — тринадцать полков во главе с освобожденным месяц назад из Петропавловской крепости Платовым — уже готов к походу; в конце месяца весь корпус выступит, за это Василий Петрович ручается головой.

— Как скоро будут они в Хиве?

— При дневном переходе тридцать-сорок верст, надо полагать, не позднее мая.

— Долго, долго, Христофор Андреевич! Кто знает, не станут ли персы и турки, после присоединения к нам Грузии, искать себе союзников в Бухаре, Коканде, Хиве; а европейские дела и вовсе требуют торопиться. Лизакевич сообщил из Рима: Пнй VII готов отдаться под наше покровительство, готов перенести святой престол па Мальту. Я говорю вам вещи, о которых никто не должен знать потому, что цена похода Орлова огромна!

Павел проводил Ливена через круглый кабинет, меж статуй жрицы и весталки, расставленных на постаментах севрских ваз. Остановился под вделанными в стену часами, когда-то висевшими в садовом домике Петра. Серебряная стрелка встроенного в часы термометра опустилась ниже двадцати градусов. Павел прищурился на подмороженное снизу, по краю, оконное стекло, мягко коснулся локтя Ливена:

— Поторопите их!

Вечером был маскарад. Больше трех тысяч петербуржцев танцевали едва не до двух часов утра. Ушедший спать без четверти десять Павел несколько раз по дороге в спальню останавливался, прислушиваясь к музыке, голосам, шороху и перестукам полов, непривычных к мазурке. Дом его наполнялся жизнью.