Романтичный наш император
Шрифт:
— Петр Алексеевич, скажите…
— Да, ваше величество.
— Скажите, вы помните полковника Грузинова?
— Но, ваше величество!
— Нет, мне просто вспомнилось. Как вы думаете, он знал, чего хочет?
— Все заговорщики безумны, ваше величество. Законопослушный подданный желает того, что указывают власти, а бунтовщики — это люди, возмечтавшие о невозможном. У одних бред более стоек, они воображают себе какое-то устройство мира, не похожее па нынешнее. Во Франции таких было довольно, и мы увидели въяве видения бредовых
— Так если этим людям удается задуманное, случившееся можно назвать безумием власти?
— Скорее, властью безумия, ваше величество.
— Ах да…
Оглядывая рассеянно мундир Палена, Павел приметил оттопырившийся карман и, ощутив озорное желание подшутить, быстрым движением наклонился и вынул сложенную вчетверо толстую бумагу.
— Так, Петр Алексеевич, ваши любовные письма солидны, как все, что вы делаете.
Заслонясь рукой от потянувшегося было за своей бумагой Палена, он развернул лист и увидел аккуратно, в дна столбика выписанные полсотни имен.
— Список? Не заговорщиков ли?
Генерал-губернатор, уже совладав с собой, улыбнулся широко:
— Ваше величество, если бы это был список заговорщиков, первой должна моя фамилия стоять, ведь во всякий заговор, будь он наяву, генерал-губернатор обязан проникнуть, чтобы обезвредить его. Это же, видите ли, список клуба нового, не совсем пристойного, правда…
Глядя ему в глаза, Павел, во внезапном просветлении, понял, что Пален лжет. Отступя на шаг, швырнул к его ногам листок, качнулся на каблуках и, не сказав ни слова, повернулся к двери.
…Вечером, за ужином, прохаживаясь, как он любил, вдоль стола, за которым сидели одиннадцать званных им гостей, Павел вспомнил, как впервые разглядывал принесенный Баженовым чертеж Михайловского замка. Архитектор, щурясь без очков, которые забыл вынуть из кармана, беспокойно следил за движениями его руки, едва не касавшейся листа, наконец не выдержал:
— Осторожнее, государь!
— Не беспокойся. Теперь ни о чем не беспокойся, — проговорил, не оборачиваясь на него, Павел.
А чертеж был строен, полон воздуха и света, как все, к чему прикасался Баженов…
Внесли последнюю перемену, подав привезенные сегодня лишь с фарфорового завода тарелки с росписью — фасад Михайловского замка. Пройдя быстро на место свое во главе стола, император бережно взял фарфоровый диск в ладони, поднял, коснулся губами темно-фиолетового фронтона — и повернулся к невестке:
— Вам нравится этот дом?
— Государь, стены сыры еще, холодно по ночам, — проговорила она живо и тут же осеклась, получив под столом толчок от мужа. Павел, услышав движение, вскинул взгляд на Александра:
— Вы полагаете всерьез, что мне следует слышать только то, что приятно?
— Нет, но…
— Так не мешайте тем, кто говорит правду, хотя бы случайно.
За десертом никто, кроме Кутузова, перемолвившегося с соседкой, крепок ли лед на Неве, не проронил ни слова. Поднявшись из-за стола, Павел жестом
— Знаешь, что мне сказал сегодня Пален? Революция — безумие. Но он не знает еще, что и власть — тоже безумие.
И, не дожидаясь ответа, притворил за собой дверь.
Стряхивая крупные комья снега с сапог, широким шагом вошел Пален в прихожую зубовского дома, оглянулся по сторонам, уверенно двинулся вверх по лестнице. Платон вышел на площадку, когда Петр Алексеевич уже поднялся; заулыбался, протянул руку, стал пропускать вперед.
— Вот что, Платон Александрович, — остановившись в дверях, густо, негромко сказал Пален, — время наше вышло. Паркер в двух днях от Кронштадта, вчера я от Ливена узнал — двадцать тысяч казаков посланы в Индию.
— Боже мой…
— Господь, может быть, и поможет, если не нам, так англичанам или хотя бы Бонапарту. Молиться, однако, дело особ духовных. Никита Петрович в деревне своей Цинцинната изображает, словно к нему, как к Джорджу Вашингтону, депутации явятся, звать на управление страной, вы же, смотрю, Делольма читаете?
Зубов, покраснев слегка, обернулся на столик, где, идя к дверям, оставил книгу, кивнул.
— Что же, английская конституция уважения заслуживает. Книгу-то от Воронцова получили или из Парижа?
— Клингер дал.
— И это неплохо. Вот что, князь Платон!
Пален сузил глаза, шагнул вплотную, припирая Зубова к косяку:
— Нам далее отступать некуда. Вышло время! Извольте сегодня вечером быть у Талызина.
— Когда?
— Вечером, Платон Александрович! В Михайловском ныне ужин, так ведь вы знаете, когда там заканчивают.
И, обернувшись резко, Пален пошел вниз по лестнице.
…В начале одиннадцатого он взбежал по крыльцу талызинского особняка, отодвинув в прихожей обвисшего на дверной ручке мертвецки пьяного поручика-преображенца. В большой гостиной, где человек восемьдесят гвардейских офицеров сидели вокруг сдвинутых столов, было удивительно тихо, и, когда Петр Алексеевич вышел во главу стола и поднял налитый ему тотчас бокал шампанского, голос его прозвучал резко и звонко:
— За государя Александра Павловича!
Мосты и рвы Михайловского замка только в детской игре могли сойти за укрепления, потому что дети не умеют еще предавать свое знамя и свою клятву. Две кучки офицеров, вместе пробежав по аллее, разделились у входа. Те, которых вел Бенигсен, замешкались в дверях, столпились внизу лестницы, по которой, ступая осторожно, стали подниматься четверо. Бенигсен сам постучал в дверь, ведущую с площадки налево, и когда камердинер Павла проснулся наконец и, не открывая, спросил, что случилось, — кивнул адъютанту Преображенского полка Аргамакову. Сглотнув комок, тот, прижавшись щекой к двери, негромко сказал: