Романы Ф. М. Достоевского 1860-х годов: «Преступление и наказание» и «Идиот»
Шрифт:
Ганя выслушал очень внимательно, но, к удивлению сестры, это поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него такого поражающего действия.
– Что ж, это ясно было, – сказал он, подумав, – конец, значит! – прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо сестры и всё еще продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо потише.
– Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право, рада, – сказала Варя.
– Да с плеч долой; с твоих, по крайней мере.
– Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая
– Да разве я… счастья у Аглаи искал?
– Ну, пожалуста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было, что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.
– Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про упорство и силу воли читать: малым не пренебрегать и так далее, наизусть знаю, – захохотал Ганя.
«Что-нибудь новое у него на уме!» – подумала Варя.
– Что ж там – рады, отцы-то? – спросил вдруг Ганя.
– Н-нет, кажется. Впрочем, сам заключить можешь; Иван Федорович доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела; известно.
– Я не про то; жених невозможный и немыслимый, это ясно. Я про теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?
– Она не сказала до сих пор: «нет», – вот и всё; но иначе и не могло от нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там действительно что-то серьезное, даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ему каждый день что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, сияет… Смешон, говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной в глаза смеялись, старшие-то.
Ганя, наконец, стал хмуриться; может, Варя и нарочно углублялась в эту тему, чтобы проникнуть в его настоящие мысли. Но раздался опять крик наверху.
– Я его выгоню! – так и рявкнул Ганя, как будто обрадовавшись сорвать досаду.
– И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.
– Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве… – испугался вдруг ужасно Ганя.
– Ах, боже мой, разве ты не знаешь? – спохватилась Варя.
– Как… так неужели правда, что он там был? – воскликнул Ганя, вспыхнув от стыда и бешенства: – боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и схватила его обеими руками.
– Что ты? Ну, куда ты? – говорила она: – выпустишь его теперь, он еще хуже наделает, по всем пойдет!..
– Что он там наделал? Что говорил?
– Да они и сами
– Ты не могла узнать? – трепетал как в истерике Ганя.
– Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил, а, может, мне и не передали всего.
Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.
– Смешная Аглая, – заметила она вдруг, – останавливает меня и говорит: «передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; я наверно найду на-днях случай видеться с вашим папашей». И этак серьезно говорит. Странно ужасно…
– Не в насмешку? Не в насмешку?
– То-то и есть что нет; тем-то и странно.
– Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?
– Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает, потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!
– Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало. Вор в нашем семействе, «глава семейства»!
– Ну, вздор! – крикнула Варя совсем рассердившись: – пьяная история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши: ума палата. Я вот во столечко это ценю.
– Старик вор и пьяница, – желчно продолжал Ганя, – я нищий, муж сестры ростовщик, – было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!
– Этот муж сестры, ростовщик, тебя…
– Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуста.
– Чего ты злишься? – спохватилась Варя. – Ничего-то не понимаешь, точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазах Аглаи? Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а к студенту каком-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, – вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен стал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку. Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, что он на глаза всех идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, – вот что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!
– Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, – загадочно пробормотал Ганя, – только я всё-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…
– Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно. Да и чего тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда, то это бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.
– Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Всё до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.