Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.
Шрифт:
XVI
Ланселот оставался под опекой Владычицы Озера до восемнадцати лет. Видя, что он так хорош собою, так ладно сложен телом, так щедр и благороден душой, дама с каждым днем убеждалась все более, что грешно ей откладывать срок, когда пора будет отпустить его. Вскоре после Пасхи он ездил охотиться в лес, и ему удалось убить оленя, столь упитанного, хотя до августа месяца было еще далеко, что ему захотелось тут же отослать его Владычице Озера. Двое подручных принесли оленя и сложили к ее ногам, а сам он устроился под лесным дубом, чтобы отдохнуть от полуденного зноя. К вечеру он снова сел на гончего коня [51] ,
51
Лошади, используемые для охоты, были особым образом обучены; отсюда их специальное название «гончие» [chacйors – ст. – фр.]. (Прим. П. Париса).
Ланселот подошел к ней; она убежала в соседнюю опочивальню. «Что с моей госпожой?» – подумал юноша. Он стал искать ее, нашел и увидел распростертой на широком ложе, утопающей в слезах. На его приветствие она не ответила – она, которая обыкновенно первая подбегала к нему обнять и расцеловать.
– Госпожа, – спросил он, – что с вами? Если вас кто-то огорчил, не таитесь, ведь пока я жив, я не потерплю, чтобы вас посмели обидеть.
Поначалу она в ответ удвоила рыдания и слезы; но потом, видя его во все большем недоумении, сказала:
– Ах! Королевич, уходите, если не хотите, чтобы мое сердце разбилось.
– Что ж, госпожа, я уйду, раз мое присутствие только досаждает вам.
Он вышел, забрал свой лук, повесил его на шею, приладил к поясу колчан, оседлал и взнуздал своего рысака и вывел во двор. Между тем дама, которая любила его без памяти, спохватилась, что обидела его; она встала, вытерла свои опухшие глаза и вышла во двор в тот самый миг, когда он ставил ногу в стремя. Она ухватила коня за узду:
– Куда вы собрались, отрок?
– В лес, госпожа.
– Слезайте, вы не поедете.
Он промолчал, спешился, и коня увели обратно в стойло.
Тогда она взяла его за руку, повела в свои покои и усадила возле себя на кушетку, или лежанку.
– Во имя вашего передо мною долга, скажите, куда вы хотели уехать?
– Госпожа, вы как будто на меня сердиты; вы не желаете со мною говорить; я подумал, что мне тут больше нечего делать.
– Но куда вы хотели уехать, милый королевич?
– В то место, где я бы нашел, чем утешиться.
– И что это за место?
– Дом короля Артура, который мне называли средоточием всех благ. Я пошел бы в услужение к одному из его благородных рыцарей, а он бы потом посвятил в рыцари меня.
– Как! королевич, так вы хотите стать рыцарем?
– Этого я желаю более всего на свете.
– Ах! вы заговорили бы иначе, если бы знали обо всем, чего требует рыцарское звание.
– Но почему же? Разве рыцари – люди другой породы, чем все прочие?
– Нет, королевич; но если бы вы узнали, какие на них возложены обязанности, ваше сердце не сдержало бы трепета, при всей своей отваге.
– Но
– Нет; но Господь Бог отнюдь не поровну разделил отвагу, доблесть и учтивость.
– Как же дурно надо судить о себе, чтобы трепетать от мысли обрести рыцарское звание; ведь все мы должны стремиться стать наилучшими; одна лишь лень сдерживает в нас душевные добродетели; они зависят от нашей воли, а вовсе не от добродетелей телесных.
– А в чем же разница между добродетелями душевными и телесными?
– Госпожа, мне сдается, что все мы можем быть мудрыми, учтивыми и щедрыми; это свойства души; но мы не можем придать себе высокий рост, силу, красоту, приятный цвет лица; это свойства тела. Их человек выносит с собою из чрева матери; а дары душевные достаются тому, кто сильно желает их иметь: любой может стать добрым и отважным, но не станет, если послушает советов небрежения и лени. Вы часто мне говорили, что благородного мужа созидает сердце; скажите же мне, будьте добры, каковы эти рыцарские обязанности, которые вы назвали столь устрашающими.
– С удовольствием, – ответила дама, – не обо всех, но о тех, о которых мне дано было узнать.
При начале своем рыцарство было не более чем забавой: тогда не смотрели на сановитость или знатность рода, ибо все мы уродились от одного отца и одной матери; и до того времени, когда зависть и вожделение стали проникать в мир, потеснив справедливость, между всеми царило полное равенство кровей. Когда же слабейшие стали во всем опасаться сильнейших, то пришлось учредить стражей и защитников, чтобы дать опору одним и воспрепятствовать насилию других.
Для этого избрали тех, кто выказывал себя самым сильным, самым рослым, самым ловким, самым красивым, если притом они сочетали с этими дарами дары душевные – верность, доброту, отвагу. Их назвали рыцарями оттого, что они первыми садились на коней [52] . Им надлежало быть учтивыми без низости, благосклонными без оглядки, отзывчивыми к несчастным, щедрыми к неимущим, всегда беспощадными к убийцам и ворам; всегда готовыми судить без ненависти и приязни, выбирать скорее смерть, чем малейшее пятно на чести. Им надлежало неотступно защищать Святую Церковь, коей не пристало утверждать свое право оружием и подобает подставить левую щеку тому, кто ударит ее по правой.
52
Слово «рыцарь» в большинстве европейских языков буквально означает «всадник». (Прим. перев.).
Все вооружение, носимое рыцарем, имеет особое назначение. Щит, висящий у него на шее, напоминает, что он должен стать между матерью Святой Церковью и теми, кто вознамерится нанести ей удар. Кольчуга, всецело покрывающая его тело, указует ему воздвигать неусыпную преграду против врагов Веры. Шлем блистает на его голове, ибо ему следует неизменно быть в первых рядах защитников правого дела, и подобен сторожевой башне на стенах, укрытию недремлющего часового. Глефа, длины достаточной, чтобы нанести первый удар, дает ему понять, что он должен внушать ужас злодеям, всегда готовым растоптать невинных. Меч – из всех родов оружия самое благородное. Он обоюдоострый; он колет и рубит святотатцев, разбойников, врагов справедливости.