Романы
Шрифт:
Исподлобья смотрел Ива на старого Юргу и молчал. Его занимали кони, которых ой Видел В окно, и колокольчик, привязанный к красной дуге.
Какой бы ни был сын, но любовь к нему йросит материнских слез при расставанье. Однако же Всеслава не смела Плакать. Ива наделал бы хлопот.
Наконец Ива мысленно благословлен отцом й матерью и посажен в крытую повозку.
Засмотревшись на коней, которые взвились и вомчались, Ива не обратил внимания на отца и мать, с которыми, может быть, не встретится уже под голубым небом.
Потери
Вот Новгород скрылся из глаз молодого ямщика, который, сидя на облучке, распевал унылую песню про разлуку с милой, про кручину сердца и часто оглядывался назад.
Когда высокое Вече, верхи церквей Новгородских, а наконец и Гостомыслов холм на Волотовом поле исчезли за густою рощею, чрез которую шла дорога берегом озера Ильменя, ямщик вздохнул, провел кнутом волшебный круг по Воздуху… Кони пустились быстрее, Юрга захрапел.
Ива, сидевший до сего времени в повозке смирно, вдруг вскрикнуул: дааа!
Юрга очнулся, ямщик оглянулся, Ива хватался за кнут и за вожжи.
Он привык во время катаний иногда сам править, погонять жирного коня и, замахиваясь на него, бить по голове и по лицу отца, мать, пестуна, няньку и всех, кто сопровождал маленького воеводу в загородье.
Но ни Юрга, ни ямщик не знали его привычек и, следовательно, не понимали его требований и слова: дааа!
Это слово, сопровождаемое неумолкающим криком, раздавалось по Лесу, чрез который они ехали.
Повозка крестника Княжеского догнала уже золоченый возок Мстислава, в котором он ехал с дочерьми своими: Мизиславою, женою Князя Ярослава, и юною Анною, сопровождаемый Новгородскими вершниками.
Юрга боялся, чтоб крик Ивы не дошел до слуха Княжеского. Он уговаривал его, грозил ему, но Ива не понял его языка, покуда догадливый ямщик не дал ему в руки бича.
Казалось, что бесконечная нить звонкого голоса Ивы вдруг оборвалась без малейшего отзвучия, когда рука Ивы прикоснулась к бичу.
Долго, сердито примеривался он, как лучше взять его и в которую руку, наконец обхватил обеими, взмахнул… пыль взвилась столбом… Тройка вороных была не из тех, которые привыкли, чтоб подстрекали их рвенье.
Повозка пронеслась стрелой мимо Княжеского поезда. Покуда ямщик успел стянуть и завернуть вожжи около рукавиц, кони промчались уже лес и поле, слетели с горы, взнеслись на гору и, вскинув головы от затянутых лихим ямщиком вожжей, стали как вкопанные.
Ямщик оглянулся, Ива без памяти вцепился в кафтан его и висел, а Юрги – не было. Старик не усидел от толчка, огромный камень, лежавший на дороге, встряхнул повозку, выкинул его и уложил под горою.
Причиною падения Юрги был камень, лежавший на дороге, за что ж проклинал он Княжеского крестника?
– Уродье поганое! – говорил он, подходя к повозке и прихрамывая. – Самого бы тебя черным вранам на уедие! Восстонал бы тебя тугою!
– Ma! – возопил пришедший
– Что прилучилось? – раздался женский голос из возка Княжеского, проезжавшего мимо.
– Не кони ли взыграли? – спросил Мстислав.
– Взыграли, – отвечал Юрга, зажав рот Иве. Князь проехал.
Строгость ли посторонних действительнее строгости отеческой, или Юрга умел заговаривать от криков, слез и воплей, только Ива умолк.
Иногда только, про себя, он еще горько всхлипывал, крупные слезы падали из глаз, как тяжелая роса с пестрых листков макового цветка. Иногда только тихий звук: «Маа!» – прерывался грозным: «Тс, кречет!»
Приехали на ночлег в Русу.
Мстислав остановился у Воеводы. Иву внесли также в светлицу, где хозяева, усадив дорогих гостей с честью, подносили им малинового меду и ягодников.
Если б кого-нибудь из нас перенести в гости к прапращуру, не знаю, какая бы тоска одолела гостем.
Вообразите себе, что вы должны сидеть на месте как прикованные. Встаньте вы, и хозяин встает, и хозяйка встает, подбегают к вам, берут за белые руки и усаживают снова: «Да сидите, прошаем, сидите!»
Съесть в меру, выпить в меру невозможно. «Мерой, радушная, бог с ней! воля хозяина». Гость, как бездонный сосуд, принимает все, что кладут и льют в него.
Слава обычаям предков! слава их гостеприимству!
Едва только Юрга поставил Иву на пол и хотел подвести к Князю Мстиславу и к дочерям его, Ива вырвался из рук его с криком маа, бросился к Княжне Мизиславе и вцепился в ее япончицу.
Она вскрикнула, все испугались, увидев безобразного мальчика.
– Див, див! родной мой! – едва проговорила Мизислава.
– Не див, а крестник мой, – отвечал Мстислав, нисколько не смутясь от безобразия Ивы.
«Великая душа часто скрывается под дурною оболочкою, как вкусное ядро под уродливой скорлупкою», – думал он и хотел отвести Иву от испуганной дочери, но тщетно. Руки и зубы Ивы закалились в япончице.
Догадались, сняли с Княжны япончицу, Юрга подхватил Иву и понес в другую половину дома.
Как храбрый воин, отняв хоругвь неприятельскую, но падая от ран и взятый в плен, не выпускает из окостеневших рук своих купленного кровью трофея, так Ива держит в руках своих япончицу Мизиславы.
Княжны не полюбили его, они просили отца своего не пугать их страшным мальчиком, и вот Ива отдан в полное попечение пестуну его Юрге.
Трудна была дорога до столицы Мономаховичей и для Юрги и для Ивы. Крестник Княжеский несколько раз умышлял избавить себя от попечений старика, несколько раз, во время дремоты его, он прыг из повозки, да и в лес, а заботливый пестун очнется, да за ним, за хохол, да и тянет из-под куста за ухо, да и ведет беглеца назад к повозке.