Романы
Шрифт:
Запел бы Ива Олелькович, да проклятый шлем сердит его, меч-кладенец отбил бедро.
– Оувы тебе, окаянный!.. пожди, мало буявый!.. – кричит Ива Олелькович; но не узнаешь, на шлем ли свой кричит он или на рать Мугульскую, которая открылась за дубравой, расположенная на высоком холме, близ дороги.
У Лазаря также что-то не ладится; он часто слезает с коня и, то подтягивая подпругу, то поправляя узду, посматривает зорко на вражью силу и не торопится за богатырем.
Сам ли Ива Олелькович приударил коня своего, или неуклюжий меч-кладенец стукнул коня невзначай по ребрам, только конь взвился, дал прыжок вперед… заржавевший запон у шлема отскочил, забрало скатилось на богатырское лицо, и вот вся голова Ивы Олельковича скрылась от света божьего в глубину железного шишака.
Конь несет; Ива Олелькович сдерживает его; но, не видя перед собою ничего, кроме темной ночи, правит его в сторону мчится дубравою и исчезает из глаз верного своего конюха и приспешника.
Оставим же нашего витязя скакать по предопределению рока, обратимся к окаянным Агарянам, Измаильтянам, Бесерменам, Таурменам, Мугулам и, наконец, Татарам, посмотрим, что они делают.
Когда Царь Мамай принял с любовью дары многоценные и книги писаны от Князя Литовского и от Олега Рязанского, ему и в голову не приходило думать, чтоб собралась туча на том небе, которое казалось так ясно под попечительною рукою Золотой Орды. Близ берегов красного Дона заложил он облаву и во ожидании любимой травли истреблял зверей, но передовые и сторожевые отряды его пускались уже в глубь России, особенно в Княжества, покорные власти Бохмитов.
Таким образом, один из любимцев Агарянского Царя, Табунан [238] его войска Улан-Джаба, управляющий отрядным конным знаменем шестой Луны, зашел от Дона до границы Княжества Рязанского, разграбил несколько селений союзника Мамаева и расположился при Отоке, близ Белгорода, на отдых.
Призвав к себе одного из Джасаков [239] , Табунан приказал ему с отрядом отправиться в близлежащий город и трубить, чтоб шли к Царскому Мамаеву Табунану, Улан-Джабе, на поклон с дарами и привели бы ему 20 бугаев [240] , 50 коней и 100 овец.
238
У Монголов звание, принадлежащее зятьям владетельных князей.
239
У Монголов звание: управляющий знаменем.
240
Буйволов. – А. Б.
Джасак собирался уже исполнить волю начальника, а Табунану, расположившемуся на ковре в своем Гыр [241] , подали уже Джамбэ [242]
– Они, кажется, упились таусином и меряют бег тарпанов? [243] – сказал Табунан.
241
Палатка (по-монгольски).
242
Кружка, из коей пьют чай Монголы.
243
Дикая лошадь.
– Вот наш Тайтзи! – вскричал один из подскакавших к Табунану Татар и сбросил с седла труп Тайтзи.
– Толпа собак-мосхов напала на нас из-за лесу и повалила урядника; мы ускакали. Несметная сила бежит следом, тысячи стрел летят за нами, но мы опередили их!
Татары зашумели вокруг Табунана. Все торопились седлать коней. Но Табунан, выслушав спокойно речь Татарина, допил джамбэ и вместо сборов приказал делать жертвоприношение убитому Тайтзи, назначив для сего трех быков, двадцать баранов и двадцать тузлуков курунгуну-араки [244] и хара-араки [245] .
244
Кумыс, квашеное молоко, напиток монгольский.
245
Вино молочное.
С обычной молитвой походного Ламы тело возложили на костер, облили вином, обсыпали землею, убили быков и баранов, зажгли костер и кругом сего пала изжарили мясо.
Между тем как Тайтзи догорал, Табунан с своим отрядом совершал память о убитом: ел мясо, пил вино.
Когда костер истлел, на пепел тела Тайтзи положили его одежду и оружие и в несколько мгновений нанесли огромную груду камней, потом земли; на насыпи врыли столб и привязали к нему любимого коня Тайтзи – Чуана. Конь должен был издохнуть на могиле своего господина!
Совершив таким образом весь обряд жертвоприношения, Табунан сел на коня, и отряд его понесся вслед за ним, как метелица.
В сие-то мгновение богатырь Ива Олелькович, удержав стремление коня ударом головы своей, заключенной в железный шлем, о крепкий сук дерева и освободясь от несносного шлема, который разлетелся от удара вдребезги, мчался уже из дубравы вихрем на утекавшего врага.
– Оувы тебе!.. пожди мало! – кричал Ива, преследуя Татар.
Но Татары не ждут: взвивают пыль по дороге, колеблют землю.
– Оувы тебе! пожди, окаянный! – повторяет Ива Олелькович.
И вот один отставший раненый Татарин, бывший в отряде Тайтзи, как будто вновь пораженный богатырским голосом Ивы, падает с коня и остается на дороге, не замеченный товарищами.
– Ага! – восклицает наскакавший на него Ива и приставляет тупой конец сулицы к груди.
Татарин вытулил очи, смотрит на богатыря и молчит. Обида богатырю: побежденный не просит пощады!
– А! – восклицает снова Ива и ударяет Татарина тупым концом сулицы в грудь.
Татарин зашевелил руками и ногами, ловит сулицу; но молчит.
– А! – восклицает опять Ива и поворачивает сулицу острым концом.
Между тем как Ива Олелькович меряет силы свои с бездушным Татарином и поражает его острым и тупым концом копья в грудь, народ Белогородский, высыпавший на стены, видел все военные хитрости Ивы Олельковича; видел, как своротил он в лес и, пробравшись дубравою, вдруг хлынул на врага, обдал Татар страхом и трепетом и погнался за ними через поля и горы.
Всякий своими собственными глазами видел подвиг Ивы Олельковича и его победу, какой ни одна старина не запомнит.