Роми Шнайдер. История жизни и любви
Шрифт:
Вместе с Делоном Роми посещала все репетиции, ловя каждое слово мэтра. Это и побудило Висконти попробовать её на роль Аннабеллы. Так из наблюдателя она превратилась в участника спектакля, оказавшего решительное влияние на её дальнейшую судьбу. Вот что об этом рассказывала сама актриса.
«Тогда я носила тёмные волосы с пробором посередине. С этой прической я выглядела старше своих лет. Возможно, именно это натолкнуло Висконти на мысль пригласить меня в спектакль. Он посмотрел на меня испытующе:
— Что, Ромина, хочешь быть партнёршей Алена? Ты была бы идеальной исполнительницей…
— Боже правый, да я ни разу в жизни не стояла на сцене. Неужели девушка без сценического опыта способна сыграть в
— Так, значит, у тебя не хватает мужества, Ромина? — сказал он, затронув мое самое больное место.
— Дело не в мужестве, я знаю, что мне это не по силам.
— Я пошлю тебя в Париж, Ромина, чтобы ты научилась языку. Когда овладеешь языком, начнём пробы.
У мадемуазель Гийо в Париже я брала уроки фонетики и дикции. Она начала с азов, будто я совсем не владела французским, занимаясь со мной день и ночь. Ни один человек не верил в меня. Наконец первая репетиция в «Театр де Пари». Четыре недели репетиции шли только за столом.
Актёры сели вокруг и начали зачитывать свои роли вслух. Когда очередь дошла до меня, я не могла выдавить ни слова и была близка к обмороку. Другие посматривали на меня многозначительно, будто и не ожидали ничего другого. Они были правы. Всё! Прощай, Париж!
Никогда не забуду того дня, в который я почувствовала, что стала актрисой. Сцена в «Театр де Пари». 1350 пустых кресел. И только одно место в пятом ряду занято. За режиссерским пультом Лукино Висконти, холодный, придирчивый наблюдатель, молчание которого может убить кого угодно. Он не говорит ни слова. Значит, не доверяет мне, если не говорит, как я работаю. Я чувствую себя предательницей, и это чувство растет во мне день ото дня, как кошмар. Ален не может мне помочь. Никто не может мне помочь, кроме Висконти. Ален — типичный киношник. Он хочет попробовать себя на сцене, но театр его не привлекает. Я чувствую себя связанной традицией, и она обязывает. Я думаю о моей бабушке, чудесной, незабываемой актрисе Бургтеатра Розе Альбах-Ретти, и в свои восемьдесят пять лет продолжающей нравиться публике. Она всегда хотела, чтобы я стала театральной актрисой. И вот теперь я играю в театре, к тому же на чужом языке. Вспоминаю своего отца Вольфа Альбах-Ретти, свою мать и говорю себе: «Ты не должна их опозорить».
На первую репетицию я пришла в брюках, но Висконти настоял, чтобы я переоделась в длинную юбку. Она помогла мне почувствовать себя Аннабеллой, После многочисленных костюмных фильмов у меня не было проблем с длинной юбкой. Я всегда чувствовала себя именно тем персонажем, костюм которого носила. Правильные движения сами приходили ко мне. Но сейчас все было по-другому. Я робела на сцене. Она казалась мне длиной в несколько километров. Не знала, что делать с руками, они болтались без нужды, как плети. Я постоянно внушала себе: ты должна это делать, ты достаточно подготовлена для этого. Но что-то меня смущало.
Висконти во время репетиций сильно повредил колено и потому ходил с тростью. Он клал руки на ручку трости и внимательно следил за мной. В центральной сцене вместо безумного смеха я издала какое-то жалкое хныканье. Висконти сказал: «Я тебя не слышу». Это была его тактика. Он хотел меня помучить и подготовить к дальнейшим испытаниям. После одной долгой тирады, которую я произносила по-итальянски, Висконти откинулся на спинку стула и долго хохотал. Но это было только начало, худшее ждало впереди. Нужно было спеть песню по-итальянски. Композитор долго занимался со мной. И вот однажды Висконти сказал мне: «Песню... » Я растерялась и попросила перенести репетицию на завтра. Минута молчания, и потом разражается гроза. «Если ты не споёшь
После обеда я работала с Висконти и его ассистентами Джерри Макком и Даниэлем Сорано, повторяла песню снова и снова. Висконти молчал. Десять, двадцать раз он слышал мой лепет. И вдруг что-то освободилось во мне. До сих пор я помню это чувство. Какой-то щелчок в голове, мои легкие наполняются воздухом. Что-то во мне изменилось. Я была Аннабеллой, только Аннабеллой! Никакой Роми Шнайдер больше не существовало!
Кричу, пою песню в полный голос, двигаюсь, как Аннабелла! Продолжаю говорить, повторяю весь диалог, одна во всем мире! Меня больше никто не интересует — ни режиссёр, ни партнёр, ни театр. Свобода!
И потом конец. Опускаюсь на пол, позволяю себе упасть и лежу, не шевелясь. Висконти поднимается на сцену, кладет руку на плечо. «Неплохо, Ромина». Большой комплимент от человека, который не привык хвалить.
Иду в бистро рядом с театром. В то время как Ален примеряет костюм, позволяю себе полностью расслабиться. Не помню, что пила — шампанское, вино, виски. Осталось ощущение безграничной свободы. Я была счастлива, наконец осознав себя актрисой.
Сначала мы играли перед приглашёнными — художниками, писателями, профессорами. Потом была намечена генеральная репетиция. Висконти наблюдал за всем из своей ложи. Я, как и прежде, ощущала его доверие, силы, которые вливались в меня. А во время генеральной вдруг почувствовала себя несчастной и больной, меня бил озноб. Едва упал занавес, я пошла в гардероб, бросила парик в угол, и в этот момент меня пронзила боль в животе. В гримёрной боль появилась во второй раз. Моя мать, приехавшая на генеральную, перекрестилась: «Будем надеяться, что это не аппендицит». Потом мы все поехали в творческий клуб. Боль стала нестерпимой. Но при этом меня не оставляла мысль — ты не можешь заболеть. От твоей игры зависит премьера самого дорогого спектакля Парижа — в постановку вложено 600 тысяч франков.
Ален позвонил профессору Милле. Это действительно был аппендицит.
В дни после операции я узнала настоящее лицо Парижа. Жан Кокто послал мне рисунок с надписью: «Франция желает тебе выздоровления». Пять дней в больнице, десять — отпуск. Премьера назначена на 29 марта 1961 года. Мое лицо полыхает румянцем, живот затянут бандажом. Мечусь по сцене, нервозная как никогда. Умоляю других актеров ничего не говорить мне. Они молчат, и это тоже выводит меня из себя.
Пришли все: Ингрид Бергман, Анна Маньяни, Жан Маре, Кокто, Курд Юргенс, Ширли Маклейн, Мишель Морган, известнейшие режиссеры Франции.
В зрительном зале замечаю мать и брата. Один критик дал такое резюме этому вечеру: «С восторгом приветствовалась Роми Шнайдер, которая, едва освободившись от ножа хирурга, умирала от ножа любимого брата. Она была само бесстыдство и одновременно сама чистота — молодая, прекрасная, нежная! » В целом — огромный успех. Меня переполняла гордость!
Потом пришёл Ален, который не выносил мою мать, но сейчас он поднял её на руки и показал с гордостью на меня: «Сегодня она — королева Парижа! Моя королева! » Я была счастлива, счастлива, пережив одно из величайших мгновений моей жизни» [29] .
29
Quick, 1965, № 18, s. 46—54.