Роскошь изгнания
Шрифт:
Предаваясь своим горьким размышлениям, я неожиданно ощутил, насколько чуждо мне все здесь: от нестихающего рева машин на шоссе внизу до теплого благоуханного воздуха. Изредка сквозь этот шум до меня волшебным образом долетал шепот волн, как вздох на многоголосой вечеринке. Не зная почему, я повернулся, посмотрел на угрюмые холмы на северной стороне залива, и меня пронзило чувство одиночества, какого мне еще не приходилось испытывать. Впервые в жизни я смутно почувствовал, каково это может быть. Впервые в жизни почувствовал горечь изгнания.
Отвернувшись от холмов, я снова стал смотреть на темный залив. Огромный, похожий на свадебный торт паром только что отошел
В последующие шесть дней мне удалось побеседовать со всеми оставшимися Апулья, кроме одного. По мере того как продвигались мои одинокие поиски, я начинал лучше узнавать город. Приезжего в Неаполе с самого начала поражают шумное бурление городской жизни, граффити на осыпающемся камне стен и скульптур, гигантские пальмы, крысы, лениво выглядывающие из продранных мусорных мешков. Но за этим первым впечатлением тут же приходит другое – великолепие древней империи, повсюду напоминающее о себе. Даже в старом городе, где-нибудь в беднейшем квартале, можно было, посмотрев сквозь железную вязь огромных ворот, соскочивших с петель, увидеть сказочный двор с барочным фонтаном в центре, тенистый, прохладный и сонный среди окружающего шума. Добавьте сюда высящийся силуэт Везувия, смутные очертания Капри на горизонте, волшебную атмосферу, присущую всем приморским городам, и станет понятно, как трудно не влюбиться в этот город.
Чем дольше я находился там, тем больше надеялся вновь встретить моего призрака. Казалось, он все время где-то рядом, просто не попадается мне на глаза. Свернув за угол, я чувствовал, что он только что исчез за другим углом, что я едва не уловил, как он мелькнул впереди. Успей я на долю секунды раньше, и увидел бы, как он спешит прочь своей скользящей хромой походкой, улыбаясь, как проказливый ребенок, играющий со мной в догонялки. Порой, когда это иррациональное чувство становилось особенно сильным, я чуть ли не припускал бегом по неаполитанским улицам за моим ускользающим фантомом. Или возникало желание незаметно подкрасться к нему, как к пасущемуся единорогу, чтобы рассмотреть его получше: таинственную фигуру в дорожной шляпе с золотой лентой, которая, опираясь на свою трость-шпагу, медлит, досадливо глядя на меня, прежде чем раствориться в сиянии пьяццы.
Как поиски мемуаров разжигали мое воображение, так в свой черед воображение добавляло огня в мои поиски. Магия Неаполя вдохновляла то и другое, так что здесь история с письмами не казалась мне такой неправдоподобной, как дома. На той стадии поисков, когда мне следовало бы совсем отчаяться, мои надежды окончательно окрепли. Мемуары были здесь, точно так же и дух самого поэта, только не давались мне в руки. Нужно было лишь улучить момент, чтобы завладеть ими.
На седьмой день утром я позвонил Вернону в магазин.
– Доброе утро, Клод! Есть успехи?
– Нет, – ответил я, косясь на сверкающий залив и представляя себе сумрачный офис. – Я посетил всех Апулья, кроме одного, и ни у кого их нет.
– Очень огорчен таким известием. – Голос бесплотно и сухо шелестел, как насекомые на подоконнике. Теперь мне казалось абсурдным, что когда-то я подозревал столь пустого человека. – Впрочем, могу сказать, что это меня не удивляет.
– Я уверен, Вернон, мемуары где-то здесь. Я знаю это. Где-то очень близко. Я это чувствую.
– И что вы собираетесь предпринять?
– Изучить историю семьи, узнать, выходила ли Мария замуж, и разыскать ее потомков. Но первым делом навестить последнего Апулья. Каждый раз, как я прихожу
Последний Апулья жил в предместье Неаполя, в Аккерре, заброшенной деревушке с пыльными улочками и печальными, разваливающимися домами, выстроенной как попало, не имеющей единого центра. Она просто тянулась вдоль проселочной дороги, словно люди, заложившие ее, были слишком угнетены печалями, чтобы заботиться о каком-то плане деревни. Апулья занимал верхний этаж старинного дома, возле которого в то утро играли в мяч двое малышей. Мягкий песчаник, из которого, видимо, здесь предпочитали строить дома, был так сух и слоист, что, казалось, дом можно обрушить голыми руками.
Едва я вышел из машины, как меня охватило сильнейшее предчувствие, что я у цели. Возможно, причиной было то, что это был последний адрес в моем списке, моя последняя надежда на благополучное завершение поисков; а возможно, после всех тех многоквартирных домов меня взволновала древняя печаль самого этого места. Как бы то ни было, впервые с момента прибытия в Италию я так сильно почувствовал близость Байрона и был уверен, что его мемуары находятся там, в квартире на верхнем этаже.
Мальчишки перестали гонять мяч и с серьезным видом смотрели, как я звоню в дверь. Не дождавшись ответа, я спросил их, не знают ли они, где синьор Апулья. Они отрицательно помотали головой и убежали. Я решил вернуться через час, чтобы снова попытаться, а пока бесцельно побрел вдоль деревни.
На главной улице я остановился, чтобы выпить чашку каппуччино, после чего продолжил путь по растрескавшемуся от жары тротуару, поглядывая на витрины магазинчиков, бедные и жалкие. Скоро я набрел на что-то вроде деревенского клуба и подумал, что не вредно было бы зайти и порасспросить посетителей.
Заведение состояло из большого и на удивление пустого зала с несколькими беспорядочно стоявшими столиками и заколоченной стойки. На полу – древний линолеум. Краска на стенах облупилась. У дальней стены, почти невидимый под толстым слоем пыли, – автомат пятидесятых годов для игры в пинбол, словно из какой-то призрачной игротеки. В зале находилось человек десять, несколько из них играли в карты, остальные наблюдали за игрой. Все не моложе сорока, а большинство так выглядели и вдвое старше. Когда я вошел, они прекратили игру и уставились на меня.
– Доброе утро, господа. Я ищу синьора Апулья.
Никакой реакции, разве что персонажам старинной картины, застывшим передо мной, можно было приказать сидеть еще неподвижней.
– На этой неделе я заходил к нему пару раз, но его не было дома. Он живет в конце главной улицы. Кто-нибудь случайно не знает его?
Скрипнул линолеум под стулом, и поднялась одна фигура, самая, наверно, древняя. Остальные остались неподвижны, так что низенький старичок походил на фигуру, странным образом вышедшую из картины. Он казался ссохшимся и легким, как сморщенный каштан. Прежде чем заговорить, он шумно втянул слюну, пожевал, а потом проглотил.
– Я Апулья.
– Ах, синьор, очень рад! Могу я с вами поговорить?
– Говорите. Я слушаю.
– Если не возражаете, я хотел бы поговорить с вами наедине. У меня к вам деловое предложение.
– А, деловое? Очень хорошо.
Он двинулся ко мне. Его соседи ожили, как по мановению волшебной палочки, и продолжили игру, не обращая на нас внимания. Медленно шаркая и опираясь на палку, старичок вывел меня на улицу в пыльное пекло. На тротуаре у клуба стояло в ряд несколько стульев с сиденьями из разноцветных переплетенных пластиковых полосок.