Роскошь изгнания
Шрифт:
Когда я проснулся на другое утро, Элен и Фрэн уже не было дома. Среди ежедневных счетов и макулатурной почты, которые я подобрал с коврика у двери, обнаружился большой толстый конверт.
У себя в кабинете наверху я вскрыл его: в конверте находились обещанные Тимом сведения о семье Миллбэнков. Первая страница представляла собой фотокопию некоего документа, который назывался «Краткая история Денхолма и его окрестностей». Тим подчеркнул в нем следующее место:
Миллбэнк-Хаус, который остается одним из лучших сооружений в георгианском стиле в округе, был построен Гилбертом Миллбэнком, эсквайром, в конце восемнадцатого столетия. Имеется мало сведений о сем загадочном и злополучном господине или его семье, чье имя ныне сохранилось лишь в названии сего примечательного дома, завещанного нам.
В 1817 году, по каким-то таинственным причинам оставив жену и дочь в Хартфордшире, он отправляется на материк с двумя другими преуспевающими коммерсантами. Точная цель их путешествия неизвестна, хотя, учитывая, что Гилберт обладал значительным состоянием, таковой могло быть просто досужее развлечение. Все шло прекрасно, пока группа не прибыла в Венецию, где Миллбэнк внезапно расстался со своими спутниками. В сопровождении единственного слуги он отправился дальше вдоль Средиземноморского побережъя в направлении Неаполя, передвигаясь столь быстро, что спустя несколько дней уже стоял на холмах, возвышавшихся над городом, и смотрел на знаменитый залив.
С какой целью он отправился в роковое путешествие? Если это было обычное посещение примечательных мест, то Миллбэнк был поистине странным путешественником, ибо с такой быстротой покрыл расстояние до Неаполя, не позволяя себе даже и краткой остановки, чтобы бросить хотя бы беглый взгляд на бесчисленные красоты природы и архитектуры. Действительно странный путешественник: одержимый чем-то! Кажется очевидным, что какая-то иная цель влекла его на юг, к многолюдному городу, знаменитому уже в те времена своими разбойниками и бандитами, цель, о которой, увы, мы никогда не узнаем.
По возвращении в Англию слуга Миллбэнка поведал, что он и его господин остановились в гостинице на берегу моря. Хотя они прибыли туда глубокой ночью и в непогоду, когда в заливе бушевали огромные волны и гроза, Гилберт упорно желал тут же покинуть ее, как только переменит одежду. Он вышел один. Больше его не видели.
Некоторое время после его исчезновения семья Миллбэнка еще надеялась, что он жив… Легко представить, каким опустевшим казался без него этот прекрасный дом, какими заброшенными эти роскошные сады! Его тело так и не было обнаружено, причины его странной поездки в Неаполь и смерти там так и остались нераскрытыми, хотя представляется правдоподобной версия, что богатый англичанин, блуждающий по городу в ненастную ночь, встретил свою судьбу в лице обыкновенных воров. В конце концов зимой 1817 года семья оставила надежду увидеть его живым… увы, удар оказался слишком тяжел для его дочери Амелии. В одно холодное утро ее тело было найдено в искусственном озере, по которому посетитель может и сегодня совершить лодочную прогулку. Хотя явные доказательства отсутствуют, мало сомнений в том, что, обезумев от горя, она лишила себя жизни. Таково, по крайней мере, мнение приходского священника Дэниелса. В погребении на церковном кладбище было отказано на основании того, что покойница покончила с собой.
Прочитав документ, я некоторое время сидел неподвижно. Это были факты, приведенные незаинтересованной стороной, объективные и неоспоримые. Наконец-то были рассеяны сомнения, посеянные Верноном во мне в тот день, когда мы с ним расшифровывали письма. Официальная версия случившегося с Гилбертом полностью соответствовала содержанию его писем. Теперь я был уверен во всем. Гилберт был в кровосмесительной связи со своей дочерью. В Венеции он познакомился с Байроном и услышал историю об украденных мемуарах; тайна была доверена ему одному, поскольку их связывала взаимная симпатия. Гилберт, не обмолвившись ни словом со своими спутниками, устремился на юг. Существовала единственная причина его отъезда, и он сообщил ее в зашифрованном послании к Амелии.
Передо мной предстала отчетливая картина: вот он выходит из гостиницы в бурную ночь своей гибели, гонимый неотвязным желанием достичь заветной цели, – глаза под низко надвинутым капюшоном щурятся от бешеного ветра, волосы развеваются, хлопают полы плаща. Автор писем, в которых говорится о Байроне, встретил свой конец с хладнокровием и отвагой, с усмешкой аристократа, с ледяной надменностью устремив угасающий взор на своих убийц. Может быть, они заколебались, прежде чем нанести последний удар, смущенные, – как мы с Элен, когда читали его
Мои мысли еще были устремлены к нему, когда я вспомнил о конверте, лежавшем на моих коленях, и почувствовал, что в нем есть что-то еще.
Я запустил руку в конверт, как за лотерейным билетом, и извлек небольшой листочек. К моему разочарованию, это оказалась от руки написанная записка Тима, в которой он выражал надежду, что присланные им сведения окажутся полезны, и предлагал связаться с ним, если мне понадобится дальнейшая помощь.
Следующий лист, что я извлек из конверта, был пуст, кроме имени «Амелия Миллбэнк», написанного рукой Тима. Мгновение я смотрел на него в недоумении, думая, уж не очередное ли это шифрованное послание. Потом до меня дошло, что, конечно же, я смотрю на оборот страницы. Перевернув ее, я увидел рисунок, который, похоже, фотокопировали с той же книги, откуда Тим взял сведения о Гилберте.
Это был обычный набросок пером, и тем не менее с уверенностью можно было сказать, что Амелия была поразительно красива. Художник немногими штрихами передал очарование этих соразмерных черт, изящных локонов и томных глаз. Несмотря на всю свою чрезвычайную юность, лицо девушки, казалось, несло на себе печать тайных страданий. Однако я лишь мельком взглянул на ее портрет, поскольку в конверте было что-то еще, и я внезапно понял, что это может быть: портрет самого Гилберта. Наконец-то я увижу человека, который заставил меня пуститься на поиски мемуаров, чье незримое присутствие холодком исходило от писем, чей шифр заставил Вернона так славно попотеть. Положив портрет Амелии себе на колени, я извлек из конверта лист, на обороте которого, как я и предполагал, было от руки написано имя Гилберта. Мгновение спустя моя абсолютная уверенность, которая только что так внезапно появилась у меня, столь же внезапно рухнула.
Портрет Гилберта тоже был фотокопией с книжной иллюстрации. Правда, в отличие от портрета Амелии, это была солидная работа – написанная маслом и заключенная в пышную раму. Гилберт, опираясь на трость, стоял перед Миллбэнк-Хаусом. По обе стороны от него сидели собаки и с обожанием смотрели на хозяина: низенького и пухлого, с круглым лицом и светлыми глазками-пуговками.
Этот шут был столь не похож на образ Гилберта, который сложился у меня, что сначала я просто не поверил, что это он. Я долго сидел, глядя на портрет, и пытался убедить себя, что этот подагрик был способен на инцест, что он мог придумать сложный шифр, что лорд Байрон мог поверять ему свои тайны. Но чем дольше я смотрел на портрет, тем ясней мне становилось, что такого не могло быть. Гилберт Миллбэнк ничем не напоминал умного злодея, но явно был славным малым, добродушным и глупым.
В полном отчаянии я бросился к застекленному шкафчику и схватил одно из писем, где говорилось о Байроне. Расстелив его на стекле, я положил рядом портрет и долго смотрел, переводя взгляд с одного на другой, словно это могло помочь мне увериться, что есть какая-то связь между этим человеком и теми словами. Кончилось это тем, что я в сотый раз поразился сдержанной неистовости почерка и убедился, что человек на портрете не мог быть автором писем. Потом взглянул на висящий над шкафчиком портрет Байрона: голова откинута назад, волевой подбородок высокомерно выставлен вперед, вид суровый и неприступный. Поэт и на порог бы не пустил глупца подобного Гилберту.
В ярости я схватил портрет, скомкал и швырнул в угол.
– Все это надувательство, – пробормотал я. – Кто-то издевается надо мной.
Я был в изнеможении, словно вспышка гнева отняла у меня все силы. Я покинул кабинет, отправился в спальню, разделся и заполз под одеяло, как рептилия в болото. Так я до вечера провалялся в полутьме, словно в подводном мире амфибий, толком не спя и не бодрствуя и размышляя о природе предательства.
Когда Фрэн вернулась домой, я еще валялся в постели, все так же блуждая мыслями в потемках. В затененной спальне, как в больничной палате, я лежал, слушая доносившиеся снизу звуки. По быстрым шагам и отрывистым звукам я убедился, что это не Элен. Она пошла на кухню и приготовила себе чай. Потом послышался знакомый скрип ступенек, щелкнула дверь ванной. Через минуту раздался приглушенный шум спускаемой воды. Фрэн прошла к себе в спальню.
В положенное время вернулась домой жена. Я слышал жизнерадостные перекликающиеся голоса ее и дочери. Ни та ни другая не знали, что я дома. Повторился звук спускаемой воды, и загудели трубы: Элен наполняла ванну.
Я осторожно вылез из постели и оделся. Я чувствовал приближающуюся бурю, которая расколет надвое наш домашний мир, поэтому хотел раз и навсегда уладить отношения с дочерью: сказать ей, что был с ней слишком строг, показать, что люблю ее без всяких оговорок и буду любить независимо от того, сдаст она или нет свои экзамены. Она была всем, что у меня осталось и чего я не должен был потерять.