Роскошь изгнания
Шрифт:
Несколько минут я смотрел на эти значки, потом встал и подошел к окну, слишком возбужденный, чтобы оставаться на месте. Какое-то время нечего было даже надеяться увидеть желанное имя, скрытое в вихре смыслов и возможных вариантов. В зашифрованных фразах могло говориться о любви, преступлении, даже о политике. Но о чем бы ни говорилось в письме, автор приложил немало усилий, чтобы сохранить это в тайне.
Я поспешно вернулся к столу и с замиранием сердца склонился над письмом, неожиданно почувствовав, что найду в нем что-то столь же неприятное, как сама личность его автора. Обычный почерк Гилберта отражал неистовство его натуры, довольно отталкивающее, но буквы являли что-то отчетливо зловещее. Попахивавшее оккультным.
Читая теперь
Почти не глядя, я проскочил следующие две страницы, на которых автор глумился над чудесами Венеции, но я не обращал на это внимания в судорожных поисках вожделенного имени. Наконец, к своему изумлению и восторгу, я увидел его.
«Моя дорогая Амелия, это случилось, как я и предвидел. Я встретил Его. Ты, разумеется, знаешь, о ком я говорю. Самого печально знаменитого автора „Паломничества Чайльд Гарольда“, Изгнанника, лорда Байрона.
Это случилось вчера вечером в Опере. Наша ложа оказалась напротив его ложи, внизу гудел партер. Поистине это было велением Судьбы, чтобы, наши взгляды на мгновение пересеклись. Я могу подтвердить, дорогая Амелия, что облик лорда Байрона исполнен подлинного Величия. Все, что мы слышали о его красоте, – правда: его черты являют собой блистательное соединение Ума, Силы и Чувства. В нем есть та мощь, которая повергает в трепет человека заурядного. Все взоры были устремлены на него. В его же глазах стояли слезы, исторгнутые музыкой, слезы Гения.
Это продолжалось, должно быть, долгих пять секунд, за которые мы распознали друг в друге родственные души». Далее шел большой кусок, который был зашифрован, и приписка в конце: «Говоря коротко, мы приглашены к нему на завтра на обед».
Письмо было написано в несвойственной Гилберту велеречивой манере, и не оставалось сомнений, что он наконец-то нашел себе достойную компанию. Однако, какое бы удовольствие или волнение он ни испытывал, мне, сидящему в своем офисе, читающему те письма под приглушенный шум машин за окном, его чувства были далеки.
Я был слишком потрясен и какое-то время не мог даже продолжать чтение. Большинство байронистов и поклонников великого человека все на свете отдали бы за то, чтобы сейчас оказаться на моем месте.
Первым делом я сосчитал оставшиеся страницы, уверенный, что все они наверняка касаются Байрона в период наивысшего расцвета его творчества. Оставалось еще пять страниц. Я заставил себя успокоиться и наслаждался моментом. На моих глазах творилась история. С помощью Гилберта мне предстояло стать свидетелем эпизода из жизни Байрона, о котором в нашем веке никто не ведал. Я даже почувствовал себя не заслуживающим такой удачи.
Наконец, не в силах больше сдерживать себя, я принялся читать первую из оставшихся страниц. Как я и ожидал, она представляла собой описание обеда. Гилберт, который глумился над Альпами, который зевал и вздыхал, проезжая великие города Европы, не мог скрыть того, что на него произвел впечатление дом поэта. Его поразила крайняя грубость челяди, изумил экзотический зверинец – павлины, лошади, шимпанзе, которые свободно бродили по нижнему этажу, привели в ужас неряшливые внебрачные дети, ползавшие на бильярдном столе. Сам поэт ошеломил Гилберта. В конце концов, в те дни весь мир был ошеломлен Байроном. Он чуть ли не причислял его к сонму богов.
Чтение того письма было наиболее ярким моментом за все время моего пребывания в антикварном бизнесе. Я словно получил возможность совершить путешествие
После пространного описания дома и челяди Гилберт перешел к главному – обеду.
«Лорд Б. – (Гилберт, как вы можете заметить, уже чувствовал, что может позволить себе фамильярность) – в тот вечер пребывал в дурном настроении. Тем не менее он был весьма и весьма мил и любезен с нами, как истинный аристократ среди царившего в доме хаоса. Странно – он может держаться сколь угодно просто и при этом всегда остается Великим. Причиною его дурного настроения оказалась заурядная неаполитанка, с которою он три дня был в романтических отношениях. У меня имелась причина запомнить ее имя – Мария Апулья, – поскольку он издевался над ним весь вечер и говорил, что следовало бы ему быть умней и не связываться с женщиной, которую зовут столь отвратительно и вульгарно.
Однако спустя некоторое время Великий Поэт повеселел. Воздав щедрую дань кларету с содовой, – он пьет чудовищно, Амелия, совершенно как я, – он с загадочной улыбкой объяснил, что злился не только на себя, но и на своего друга. Этого джентльмена зовут Шелли, и он тоже Поэт, о котором мы однажды еще услышим. Б. описал его как самого большого красавца, которого когда-либо встречал. От его дурного настроения не осталось и следа, и мы прекрасно провели вечер, зачарованно слушая Великого Человека.
Когда мы отобедали, Байрон пожелал побеседовать со мной наедине».
Я словно сбросил лет двадцать – такой охватил меня энтузиазм. Не тратя времени на размышления, я бросился к двери, скатился по лестнице вниз, в магазин, и завопил:
– Вернон! Вернон!
Кэролайн подняла голову и уставилась на меня, как на сумасшедшего. Вернон, только что вошедший с улицы, подчеркнуто неспешно закончил вытирать ноги, прежде чем поднять лысую голову на мой крик. Так он выражал свое отношение к тому, что я месяц назад постелил красный ковер.
– Да? Слушаю вас.
– Поднимитесь наверх. Я нашел кое-что, что заинтересует вас.
Хотя я ни разу не приглашал его в свой кабинет наверху с тех пор, как стал владельцем магазина, Вернон ничуть не удивился.
– Прекрасно, мистер Вулдридж.
Мне показалось, что он намеренно медленно передвигается по магазину. Если он таким способом хотел досадить мне, ему это удалось: пока он брел до нижней площадки лестницы, я чуть ли не прыгал от нетерпения. Я уже распахнул, ожидая его, дверь, а он еще только одолел первый пролет, тихо заворчал и остановился на площадке.
– Ну, что такое?
– Боюсь, у меня артрит. Когда я стою или иду, еще терпимо, но подниматься по лестнице мне тяжело. Могу я попросить вас помочь мне, взять под руку?
Целую минуту мы одолевали с ним последние ступеньки, и на сей раз не приходилось сомневаться, что он не притворяется. Каждый раз, поднимая ногу, он морщился от боли, и я действительно слышал, как скрипят его больные колени. Когда мы подошли к открытой двери офиса, он остановился и перевел дух, одобрительно оглядывая заваленную книгами комнату.