Россини
Шрифт:
— Маэстро, мне тут пришла в голову одна идея…
— Возможно ли? Одна идея в четыре утра?
— Сейчас одиннадцать, маэстро. Но идея пришла мне еще вчера. Мне кажется, я придумал, как спасти финал «Моисея»!
Россини сразу приподнялся в постели.
— Что ты говоришь!
— Я подумал, что здесь нужен бы какой-то хороший вокальный номер… И написал стихи. Как бы обращение к богу, молитва…
— Привет! Меня тут нет! — воскликнул Россини и откинулся на подушки.
Растерявшись, но не думая сдаваться, аббат Тоттола достал из кармана лист бумаги:
— Послушайте. Вот как Моисей обращается к богу. Послушайте: «С твоего звездного престола,
Россини вскочил с постели. Выхватил у аббата бумагу и с волнением продолжал читать дальше:
— «Ты, кому подвластны стихии и планеты, укажи нам верный путь к спасению…»
Россини накинул халат и обратился к аббату:
— Сколько времени тебе понадобилось, чтобы написать эти стихи?
— Час, маэстро, — ответил аббат, с удивлением глядя на Россини.
— Очень хорошо. Меньше чем за час я напишу музыку. И он тут же сел за пианино, поставил на пюпитр листок со стихами, взял несколько аккордов и своим прекраснейшим голосом сразу же запел молитву, идущую от самого сердца.
Как предполагал Тоттола, это было обращение, мольба, устремление души к богу. Но то, что он услышал сейчас, то, что импровизировал на его стихи маэстро, было какой-то сверхчеловеческой молитвой. Сначала мелодия звучала неторопливо, печально, словно жалоба, потом ускорялась, расширялась, набирала силу, поднималась, торжественно возносилась к небесам. Она волновала до глубины души и покоряла, заставляла плакать и в то же время ощущать невыразимую радость — мелодия выходила за пределы всего земного, это был поистине разговор с богом.
Маэстро, воодушевленный, продолжал вдохновенно петь, словно его окрыляла какая-то таинственная сила.
— Вот Моисей окончил молитву… И теперь ее подхватывает хор и Аменофи… Вот поднимается и поет Аарон, и народ вторит ему… А теперь, слушай внимательно, теперь молитву повторяет Эльчия… Послушай…
Обернувшись к Тоттоле, Россини вдруг увидел, что аббат в восторге и изумлении смотрит на него широко открытыми глазами, хочет что-то сказать, но не может, так и застыв с раскрытым ртом. Тоттола был потрясен!
— Ну как находишь? — спросил маэстро, удивившись, что тот пришел в такой экстаз.
— Маэстро! — воскликнул аббат, справившись наконец с волнением. — Маэстро, у меня слезы наворачиваются на глаза, и мне хочется опуститься на колени…
— Мне тоже, — ответил Россини с таким искренним волнением, какого аббат еще никогда не слышал. И они замолчали, углубившись в какие-то свои мысли.
— Тоттола, ты создал одно из самых прекрасных своих произведений. Спасибо тебе, спасибо. А теперь беги к Барбайе и скажи ему, чтобы он объявил о возобновлении «Моисея» с новым финалом. Беги. А я пока запишу молитву, чтобы сразу же передать переписчикам. «С твоего звездного престола…»
Вечер 7 марта 1819 года в театре Сан-Карло. Афиша сообщает о возобновлении «Моисея» «с музыкальными добавлениями и новым финалом, специально написанным синьором маэстро Россини».
Стендаль, оказавшийся в этот день в Неаполе, спешит в Сан-Карло. Ему, как и остальной публике, хочется узнать, что же такое новое смог придумать Россини.
Первые два акта были встречены, как обычно, бурными аплодисментами. Однако публика не обнаружила в них ничего нового. Выходит, автор приберег новинки и сюрпризы к финалу? Но и в последнем акте звучала всем знакомая музыка. В афише говорилось о «добавлениях» и о «новом финале», так что сейчас-то и прозвучит наконец что-то неожиданное.
— Браво! Браво Россини! Брависсимо!
Словно какой-то вихрь безумия охватил зал. Но молитва продолжается. Она звучит все шире, все сильнее. Теперь ее поют хор и солисты. Когда же заканчивают молитву Аарон и Эльчия, ее торжественно подхватывает народ Моисея, опустившись на колени. Его последняя мольба, возносимая к небу, звучит еще более страстно. Чудо свершается — волны моря разверзаются и пропускают народ, охраняемый богом.
Невозможно представить себе, каким громом аплодисментов разразился зал. Казалось, театр рушился. Зрители лож свесились через барьер и, как безумные, вопили во весь голос. В партере тоже кричали, стучали ногами и палками.
В ложе княгини Пиньятелли Стендаль заметил:
— Никогда еще я не видел ни подобного неистовства, ни такого триумфа. Даже успех «Сороки-воровки» в Милане, а он, поверьте, был невероятный, меркнет в сравнении с этим.
После спектакля Россини заявил:
— Некоторые немецкие критики утруждают себя, давая мне советы, какого рода музыку я должен писать. Им хотелось бы, чтобы я писал, как Гайдн или Моцарт. Что я, с ума сошел! Даже если б я из кожи вон лез, я мог бы стать только скверным Гайдном и никудышным Моцартом. Я предпочитаю оставаться неплохим Россини…
В ближайших планах — поездка в Пезаро. Какая радость! Родной город, где он провел детство в семье скромного служащего, теперь официально приглашает его. Его просит об этом лично гонфалоньер маркиз Ансальди, а граф Джулио Пертикари жаждет чести предоставить ему гостеприимство в своем доме. О Джоаккино, как же вознесся ты за эти несколько лет!
Пезаро хочет открыть обновленный оперный театр постановкой «Сороки-воровки» своего прославленного сына, и Джоаккино соглашается подготовить спектакль от начала до конца. Он присылает рисунок, поясняющий, как нужно разместить оркестр, он дает указания насчет декораций и даже подсказывает, как легче управлять чучелом сороки, которая должна летать на сцене и украсть серебряную ложку.
Он приезжает в Пезаро в начале июня 1818 года и, зачарованный, бродит по городу, по местам, памятным с детства, заходит в дом, в котором мальчиком играл в оркестре. Он ставит свою оперу. Здесь хорошие певцы и отличные, просто изумительные декорации. Их написали Ландриани и Санквирико [50] . Постановка роскошная. Театр переполнен, интерес к спектаклю огромный, и когда появляется маэстро, его встречают громом аплодисментов, которым, кажется, не будет конца. Какой успех!
50
Санквирико, Алессандро (1777–1849) — крупнейший итальянский театральный художник XIX века, оформлявший оперы Верди, Россини, Доницетти и других композиторов, особенно много работал в театре Ла Скала.