Россия белая, Россия красная. 1903-1927

Мишагин-Скрыдлов Алексей Николаевич

К категории А относилась, например, «Дама с камелиями», некоторые темы которой, связанные с социальной иерархией, казались цензуре опасными для пролетарских слоев. Также категория А была присвоена английской пьесе «Романс», главный положительный герой которой, молодой пастор, незадолго до развязки сюжета возвращался к Богу. А еще «Тоска», «Веселая вдова» и… «Гамлет».

Во вторую категорию, Б, входили произведения, допускаемые к постановке в народных кварталах. Это были сплошь пьесы революционной направленности, слишком наивные для хоть немного образованной публики. Не могу сейчас припомнить хоть одну пьесу из этой категории, которая была бы известна во Франции.

К категории В относились произведения, разрешенные к исполнению во всех культурных учреждениях без ограничений. С одной стороны, по своим художественным достоинствам

они были интересны образованной публике и в то же время из-за какой-то детали цензура считала их революционными и полезными для народа. В эту категорию входили: «Риголетто» (поскольку в финале там убивают короля), «Фауст» (история бунтаря и матери, убивающей собственного ребенка), пьесы Мольера (в которых высмеивались вельможи), «Воскресение» и «Власть тьмы», почти все – в театре Горького и Андреевой.

В последнюю категорию были включены произведения, категорически запрещенные к постановке. Помню, в их число входили «Борис Годунов», «Анна Каренина», «Заза», «Сафо».

В каждом городе был свой собственный цензурный отдел и своя классификация, что сильно усложняло дело: разрешенное в одном городе не допускалось в другом. Случалось и так, что некое произведение, например мелодия, помеченное в репертуаре одного артиста индексом В, в репертуаре другого имело ограничение А. Вызвано это было либо известностью артиста, либо его связями. Также причиной могло служить то, как артист исполняет произведение [28] .

28

В 1924 году, когда цензура стала намного более произвольной, а союз потерял свою власть, я стал объектом наказания в целом безобидного, но очень показательного. В то время, желая увеличить свои доходы, я стал петь. Неожиданно мне запретили исполнять одну песню, которую я пел уже в течение нескольких месяцев и которая оставалась разрешенной для других. И вот причина: популярная у публики песня называлась «Дофин играет в бильбоке», и речь в ней идет о паже, который на вопрос о том, чем занимается его господин, отвечал, что тот занят этой игрушкой. В последнем куплете говорилось о бунте и убийстве дофина, после чего паж, сойдя с ума, ходил по дворцу, объявляя всякому встреченному им: «Дофин играет в бильбоке». В то время как большинство других исполнителей этой песни вкладывали в последний куплет торжество и сарказм, как будто паж насмехается над мертвым дофином, я посчитал более соответствующим замыслу автора – нашего поэта Агнивцева – показать, что паж помешался и повторяет свою обычную фразу, не понимая ее смысла. Так вот, в такой интерпретации усмотрели контрреволюционный подтекст и запретили мне исполнение песенки, хотя дофин, о котором в ней идет речь, никоим образом не соответствовал ни одному русскому деятелю.

Директора театра или организатора турне наказывали за нарушения в коде категорий. Наказание ждало и исполнителя, включившего в свой репертуар недозволенное произведение. За первое нарушение полагался штраф в сумме 600 франков [29] ; за повторное – 1300 франков; за третье – запрещение выступать на срок шесть месяцев.

Понятно, что каждый старался ловчить, чтобы не быть пойманным с поличным. У концертных певцов и исполнителей в жанре варьете были особенно большие трудности – тот репертуар, что дозволялся им цензурой, не пользовался никакой популярностью у публики, так как в классических романсах, народных песнях и иностранных эстрадных песенках все время шла речь или о Боге, или о венчании, или о богатстве, или о путешествии, а все это были запретные темы.

29

Разумеется, штрафы взимались в рублях; автор перевел суммы во франки для удобства своих французских читателей, для которых писал. (Примеч. пер.)

Так что мы все равно исполняли эти произведения, готовые прерваться на полуслове, если в зале появится проверяющий. Контролеры театров и концертных залов обычно показывали, что являются друзьями артистов и озабочены тем, чтобы удовлетворять запросы публики. Поэтому они сразу же предупреждали нас о приходе проверяющего. На сцене, во время исполнения

своего номера, я часто видел, как контролер, стоя за кулисами, отчаянно машет руками. Я понимал смысл этой тревоги. Теперь надо было до появления проверяющего начать исполнение разрешенного произведения. Это было не так просто: от репертуара Шевалье или опереточной арии про шампанское и княгинь следовало резко перейти к арии Верди. Поначалу публика выражала недовольство подобными сюрпризами, но скоро, узнав об их причине, начала веселиться и сделалась сообщницей нарушителей. Если подозрительный проверяющий начинал расспрашивать зрителей, те уверяли, что не слышали ни единого подозрительного слова, ни одной фразы. Пожалуй, излишне говорить, что в работе часто приходилось сталкиваться и с более серьезными трудностями. Решив не включать в свой репертуар пропагандистские вещи, предписываемые цензурой артистам моего амплуа, я не всегда с легкостью занимался этим ремеслом, к которому привязывался все сильнее и сильнее. Как и другим, мне приходилось сталкиваться с завистью, выражавшейся в доносах, с недоброжелательностью директоров и комиссаров.

Я долгое время колесил по России, из города в город: из Архангельска в Нижний Новгород, из Азова в Тифлис, из Астрахани в Рыбинск; путешествовал на поезде и пароходе, один и с труппой, сам по себе и в качестве импресарио, возя других артистов, в том числе мою сестру, чья программа включала балетные номера и небольшие пьесы для фортепиано. Где-то моя фамилия помогала мне, где-то компрометировала; там на меня указывали как на опасного белогвардейца, тут я считался другом красных. Где-то местная пресса меня хвалила, где-то ругала. Я менял репертуар в зависимости от города из-за цензуры, выступал то перед пустыми, то перед переполненными залами, зарабатывал деньги и терял их.

Когда после полугодового отсутствия я вернулся в Петроград, то нашел город более чистым, чем было раньше. Но больший порядок не устранил ни царившего страха, ни нелогичности жизни.

В течение зимы 1923/24 года торговля функционировала все более и более свободно. Продовольственные магазины наполнились самыми дорогостоящими продуктами. Помню, однажды после концерта меня пригласили на ужин. На столе стояли превосходные заграничные вина, редкие блюда, экзотические фрукты. Сидевший напротив меня комиссар много выпил и под конец ужина расплакался.

– Почему вы плачете? – стали спрашивать его.

– Потому что в 1920-м, – ответил пьяный комиссар, – я приказывал расстреливать людей, у которых находили муку, а сейчас меня приглашают на такие пиры…

Рестораны, скромные и не очень, оказались в моде, хотя и ненадолго. В зале всегда присутствовал сотрудник ГПУ. Если посетитель оплачивал счет выше среднего, назавтра его вызывали и требовали указать источник доходов. Результатом этой меры стало то, что люди предпочитали сидеть дома.

Точно так же в ГПУ вызывали мужчин, чьих жен видели на публике в дорогих украшениях.

Наказания были суровыми; очень широко применялась высылка. Поэтому состав населения в городах стал нестабильным. Если не заходил в тот же ресторан несколько недель, то, зайдя вновь, не находил знакомых лиц. Одних арестовали, выслали, расстреляли; другие обнищали и там больше не показывались.

Часто, идя в гости, визитер узнавал об аресте хозяина; причем узнавал на своей шкуре. Агенты и солдаты ГПУ устраивали в доме засаду и арестовывали всех приходящих, даже разносчиков товаров. Их арестовывали из-за факта знакомства с беднягой, проверяли документы, наводили о них справки. При малейшем нарушении правил их отправляли в тюрьму или еще дальше.

Глава 18

ТЮРЬМЫ

15 июня 1924 года я спокойно возвращался домой после концерта. Было довольно поздно: час ночи. Перед дверью стоял милиционер. Он сообщил, что ждал меня, чтобы препроводить в отделение милиции. Поскольку это не был сотрудник ГПУ – учреждения, которое могло устроить мне большие неприятности лишь из-за моей фамилии, а кроме того, никаких серьезных правонарушений на моей совести не было, я последовал за милиционером, не споря и не слишком волнуясь. Хотя последствия этого моего задержания были не слишком трагичными, я все равно расскажу об этом приключении подробно. В Петрограде, точнее, уже в Ленинграде, такие истории были обычным делом и неоднократно повторялись с разными лицами почти без изменений; так что случай, приключившийся с мной, очень типичен для той эпохи.