Россия белая, Россия красная. 1903-1927
Шрифт:
К сожалению, как я того и опасался, начальника отделения в этот поздний час на месте не было. Мне пришлось провести ночь в камере с обычным дневным уловом: грабителями, ворами и пьяницами. В камере напротив пели и стонали проститутки и уличные торговки, нарушившие правила.
В девять часов утра начальник отделения вызвал меня к себе.
– Вы – сын адмирала Скрыдлова? – спросил он меня.
– Да, я его сын.
Этот ответ доставил ему явную радость, причины которой я тогда не понял. Он задал несколько ничего не значащих вопросов, а затем сказал:
– Подпишите эту бумагу, и можете быть свободны.
Я прочитал текст, гласивший, что патрульный милиционер задержал меня, когда я в состоянии сильного опьянения устроил скандал. Разумеется, я отказался подписывать этот протокол. Комиссар, казалось, раздумал и отпустил меня, объявив, что в скором времени я предстану перед судьей.
Вернувшись домой, я узнал от дворника, что несколько
Здесь я должен сделать отступление, чтобы рассказать, что в этот период ГПУ с особой тщательностью подбирало заложников. За границей продолжались покушения на большевиков, их аресты и высылки. Для ГПУ все это служило прекрасным поводом для репрессий внутри страны. Поэтому этой организации требовалось иметь запас носителей громких фамилий, чья смерть произвела бы много шума. К несчастью для них, человеческий материал этого рода становился все более и более редким: столько аристократов уже было расстреляно и сослано! ГПУ было единственной структурой, имевшей право арестовывать людей просто за фамилию; оно разослало отделениям милиции распоряжение выявлять в каждом районе могущих там оказаться потенциальных заложников. В некоторых отделениях данную задачу стали исполнять с большим рвением. Отделение моего квартала относилось к этому числу; они сразу доложили, что я могу стать выгодным заложником.
Но почему этот грубый и лживый предлог – пьянство и скандал? Потому что, назвав ГПУ мою фамилию, начальник районного отделения милиции вместо благодарности услышал, что я слишком известен как артист и мой арест без веской причины вызовет недовольство публики. Известно, что ГПУ щадило артистов, необходимых режиму, чтобы развлекать и отвлекать народ [30] . Смущенный комиссар, боясь потерять заложника, которого он во мне видел, и лишиться благодарности от начальства, решил сам организовать мой арест. Но для этого меня следовало обвинить в уголовном преступлении: пьяном дебоше, оказании сопротивления милиции. В таких условиях нам приходилось жить. Занимательно было, выпутавшись из неприятностей, разбирать двигавшие каждым делом пружины. Рано или поздно они становились известны: доносы были взаимными.
30
Надо сказать, что благосклонность властей к артистам иногда шла даже вразрез с существовавшими законами. Только артистам режим возвратил драгоценности, хранившиеся в банках. Артисты даже могли, не возвращая сумму залога, забрать украшения, заложенные в ломбарды. Снисходительное отношение властей к актрисе бывшего Александринского императорского театра Потоцкой очень типично. Эту артистку связывали с монархией очень близкие отношения: она была любовницей великого князя Николая Николаевича-младшего, главнокомандующего русской армией во время мировой войны. Великий князь порвал с ней, когда женился на принцессе Черногорской, но продолжал ей выплачивать немалые суммы. Однажды вечером, незадолго до моего ареста, Потоцкая напилась, высунулась из окна и начала орать: «Да здравствует монархия! Долой революцию!» Ее арестовали, драгоценности конфисковали, но, поскольку она до того времени продолжала выступать на сцене, ее выпустили и вернули драгоценности. Можно не сомневаться, что любой другой за подобную демонстрацию был бы расстрелян. Очевидно, уверившись в своей безнаказанности, Потоцкая при первом же случае снова стала выкрикивать: «Да здравствует монархия! Долой революцию!» Ее снова арестовали, но опять так же быстро выпустили. Правда, на этот раз большевики не вернули ей драгоценности.
На следующий день газеты, проинформированные соответствующими органами, вышли с суровыми статьями о сыне бывшего адмирала Скрыдлова, этом аристократе с гнилой голубой кровью, и о его преступлении. Мое опровержение газеты публиковать отказались. Профсоюз, не дожидаясь решения суда, исключил меня из своих рядов, чем лишил возможности заниматься профессией, являвшейся для меня единственным источником существования.
Тем не менее, уверенный, что буду оправдан, я торопил, насколько мог, развязку дела. Следствия как такового не существовало. Взятых с поличным и за незначительные преступления вели прямо в народный суд. Суд состоял из малограмотных людей, от которых требовалась лишь справка о наличии у них начального образования; это означало, что человек едва умеет читать и писать. Я знал, что народные заседатели полностью зависят от судьи и ничего не могут сделать против его воли. Еще я знал, что мой адвокат (можно было нанять адвоката самому или же его назначало государство) не смог добыть никаких свидетельств в мою пользу; такое случалось всякий раз, когда обвиняемый был дворянского происхождения: никому не хотелось компрометировать
Получив повестку, я явился к двум часам в районный народный суд. Но слушание моего дела началось только в шесть. До этого я услышал, как вынесли приговор виновным (или, по крайней мере, обвиненным) в краже, грабеже, саботаже и пьянстве. Публика не блистала элегантностью; она не выражала своих эмоций и мнений. Преобладали в ней сотрудники районного отделения милиции. Суд заседал в, возможно, самом красивом зале бывшего дворца светлейших князей Горчаковых. Ожидая своей очереди, я любовался большими зеркалами, лепными украшениями и росписями на потолке, а в ушах у меня звучал глухой гул голосов присутствующих.
Вот, наконец, моя очередь. Судья – помню его фамилию: Луговой – сначала спрашивает меня о моем социальном происхождении. Это главный вопрос всех допросов, всех обвинений, и нередко именно ответ на него определяет приговор. Естественно, я отвечаю, ничего не утаивая, после чего начинается допрос арестовавшего меня милиционера. После его показаний, в которых он повторяет текст не подписанного мной протокола, мой адвокат получает разрешение допросить свидетеля. Он его спрашивает, в каких именно выражениях я его оскорблял. Свидетель что-то мямлит, потому что его не подготовили к этому маневру, мало распространенному в районных народных судах. Милиционер пытается скрыть свое замешательство; мой адвокат настаивает и, наконец, задает вопрос:
– Так вы полагаете, что Скрыдлов вас действительно оскорбил?
– Ну, в общем… нет, – отвечает милиционер.
К сожалению, если в большинстве цивилизованных стран прокуратура должна доказывать вину подсудимого, в советской России, наоборот, обвиняемый должен доказывать свою невиновность. Кроме того, в районных судах государственных обвинителей попросту нет; что внешне весьма демократично, но очень показательно.
Как бы то ни было, после окончания речи моего адвоката, в шесть двадцать, судья и заседатели удаляются на совещание. Они возвращаются в семь часов и оглашают приговор. Я признан виновным в хулиганстве в общественном месте и приговариваюсь к наказанию, предусмотренному статьей 167 Уголовного кодекса. Рамки наказания – от одного месяца до одного года заключения. Поскольку я происхожу из дворян, мне назначают максимальное наказание [31] .
31
Пролетарии и бывшие дворяне, согласно большевистским законам, не были равны в правах. За исключением смертной казни, назначаемой за политические преступления, максимальное наказание равнялось десяти годам лишения свободы. Но если приговоренный был пролетарием, его наказание за те же самые преступления было вдвое меньшим, чем наказание дворянина. Например, во многих случаях за убийство вместо десяти лет пролетарий получал только пять. Кроме того, ежегодно, в очередную годовщину большевистской революции, срок сокращали. Бывшие же дворяне получали максимальный срок и не подлежали ни амнистии, ни помилованию.
Приговор немедленно вступал в силу, даже если, как в моем случае, осужденный намеревался подавать апелляцию. Правила требовали отправки в тюрьму в день вынесения приговора, если он был вынесен до восьми часов вечера, как в моем случае. Но я – бывший дворянин, меня приятно оставить в подвале горчаковского дворца, среди блевотины многочисленных содержавшихся там арестованных пьяниц.
В десять утра матушке, сестре и кузине разрешают подойти к моей решетке. В полдень меня должны отправить в тюрьму под охраной единственного милиционера. Семье позволено сопровождать меня. Конвоировавший меня милиционер оказывается крестьянином, он проявляет поразившую нас деликатность. Он позволяет мне ехать на трамвае, что для меня предпочтительнее пешей прогулки под конвоем. В трамвае он оставляет место рядом со мной для моих родственниц, а сам остается на платформе. У меня возникает искушение бежать. Но меня быстро узнают, мое описание распространят по всему городу; в любом случае уйти за границу я не смогу. Кроме того, большевики могут обрушить репрессии на мою кузину, сестру и уже пожилую мать.
Мы доехали до бывшей Николаевской тюрьмы, стоящей на краю города и окруженной полями и лесами. До революции тюрьма была пересыльной, сюда свозили заключенных из других городских тюрем. Многие друзья, предупрежденные матушкой, собрались у ворот попрощаться со мной. Они стоят перед воротами вместе с родственниками заключенных, ожидающих времени свиданий – половины третьего. Друзья, родственницы и матушка обнимают меня, не в силах сдержать слезы. Плачут и другие стоявшие перед тюрьмой, в основном женщины. Конвоир велит мне войти. Вхожу Вот я и в тюрьме.