Россия без прикрас и умолчаний
Шрифт:
Но псы не реагировали – знали, что на свист заключенных нельзя откликаться и пищи у них принимать тоже нельзя.
Тут у одного из участников демонстрации развязался шнурок ботинка, и он вышел на минутку из своего ряда – шагнул в сторону, наклонился, стал завязывать. В то же мгновение собаки молча, без лая, кинулись на него, сбили наземь и вцепились в глотку...
Еще один рассказ, еще один «неизвестный» автор.
Я проснулся и увидел летнее утреннее небо. И летнее утреннее солнце и летнюю утреннюю траву под окнами. Я сделал себе завтрак – такой же, как это утро: яичный желток вместо солнца, зеленый лук
До научно-исследовательского института, где я работал, было двадцать семь минут пути, и за эти минуты не случилось ничего, достойного внимания. Но в дверях меня остановил вахтер и сурово потребовал: «Пропуск, гражданин!»
Этот вахтер знал меня как облупленного и никогда не спрашивал мой пропуск. Но сегодня он взял документ у меня из рук и долго переводил глаза с меня на фотографию, с фотографии на меня и снова на фотографию. Наконец, он неохотно вернул пропуск и сказал: «Следуйте, гражданин!»
И я проследовал. Я вспомнил, что сегодня приступил к исполнению обязанностей новый директор нашего института. И я как раз должен был идти ему представляться. Необыкновенная бдительность вахтера у дверей стала мне понятна.
За окнами директорской приемной была та же летняя утренняя трава, и то же солнце, и я поймал себя на мысли, что хорошо бы сейчас выпрыгнуть в окошко и раскинуться под солнцем на этой траве. И ощутить прикосновение чьих-то длинных и тонких пальцев. Ибо те пальцы, прикосновение которых я время от времени ощущал, были чуть короче и чуть толще, чем мне хотелось бы.
Но меня позвали в кабинет. Едва я вошел, как сразу понял, что здесь все коренным образом переменилось. Стол с директором раньше стоял слева – теперь он был справа. Сейф с важными бумагами раньше был справа – теперь слева.
Директор поднялся мне навстречу и с доброй улыбкой пожал руку. Он чувствовал себя так уверенно, словно родился и вырос в этом кабинете.
— Так! Значит, кандидат физико-математических наук? – спросил он покровительственно.
Я вздохнул.
— Все еще кандидат...
— Знаем-знаем! – перебил директор. – Это самое... А квадрат плюс Б квадрат, синус-косинус... Разбираемся!
Я кивнул оторопело.
— Ну вот что! – объявил директор. – На вашем участке надо будет перестроить всю работу. Коренным образом. Я думаю, надо будет начать с таблицы умножения.
Я мысленно возблагодарил Бога за то, что новый директор попался с юмором, и постарался попасть ему в тон:
— Вот-вот! Например, так: дважды два – семь, трижды три – двенадцать, а пятью пять тридцать три.
— Невысоко летаете, – сказал директор без улыбки. – Я вот тут кой-какие наметки подготовил, а вы примите за основу и доработайте. – Он достал из ящика лист бумаги. – У меня так намечено: дважды два – двадцать два, трижды три – сто восемьдесят, а пятью пять... вот: пятью пять – тысяча восемьсот двенадцать.
— Гм!.. – Я прокашлялся и осторожно заметил: – Но ведь на самом деле трижды три все-таки девять...
— Что значит «на самом деле»! – нахмурился директор. – А у нас будет сто восемьдесят!
— Но, – сказал я, несколько уже теряя юмор, – ведь если взять три яблока и еще три яблока и еще три, то это будет...
— Фрукты-овощи тут ни при чем! – оборвало меня новое начальство. – Можете уточнить кой-какие показатели, но в целом будет так,
— Но, – сказал я с бараньим упорством, – если взять три стола и еще три стола и еще три стола, то ведь будет девять столов. Девять!
— Не девять, а сто восемьдесят! – директор веско хлопнул ладонью о стол. – Вы что, против решения мебельной проблемы?
Я случайно взглянул в зеркало напротив и увидел, что у меня на голове выросли большие, серые, загнутые назад рога. Мне захотелось пить, я увидел на столе графин, сунул в него мою острую морду и стал лакать.
— Сле-едующий! – крикнул директор.
Но я услышал только один звук: е-е-е!
Мне стало неудобно балансировать на двух ногах, и я с удовольствием опустился на все четыре. Я выбежал в приемную и одним прыжком выскочил в окно, на вкусную травку. Как раз мимо гнали стадо баранов, я присоединился к ним. На минуту в голове шевельнулась неясная мысль о прикосновении каких-то длинных пальцев. Это было что-то непонятное, я прогнал эту мысль, она тотчас исчезла. Я перешел дощатый мостик и стал пастись как все.
Разумеется, мои бледные пересказы не могут дать истинного представления о литературных достоинствах произведений. Да и выбор самих произведений – трудное дело: ведь их сотни и среди них есть много поистине блестящих. Но и из пересказов, надеюсь, понятно, что все эти произведения написаны, собственно, на одну тему – на тему о свободе личности, отсутствие которой русские люди ощущают все острее и острее.
Конечно, литература, творимая талантливыми современными писателями России (мне не хочется называть ее подпольной, ибо они сами не любят этого названия и стараются при всяком удобном случае публиковать свои произведения) – эта литература состоит не только из рассказов. Незадолго до недавней кончины известного писателя Василия Гроссмана к нему на квартиру ворвались с обыском агенты КГБ и унесли вторую часть его романа «За правое дело» – романа о войне. Как раз перед тем Гроссману отказали в публикации этого романа как «идеологически невыдержанного», и ведомство генерала Светличного беспокоилось, как бы роман не пошел по рукам.
История в том же роде произошла с новым романом (собственно говоря, первым романом) Александра Солженицына. Автору вернули рукопись из редакции журнала с сообщением, что произведение, увы, не может быть опубликовано. Писатель уложил четыре объемистых папки с экземплярами рукописи в чемодан и собрался ехать к себе в Рязань (115 миль от Москвы). Но перед тем он решил пройти по магазинам, купить кое-что для семьи. Нагруженный до предела и усталый – здоровье его после многих лет лагеря неважное – Солженицын зашел к московскому приятелю и оставил чемодан с рукописью у него – до следующего приезда. Однако в ту же ночь приятеля «навестили» агенты КГБ и конфисковали роман. Узнав об этом, Солженицын немедленно бросился в Москву и потребовал приема в КГБ. Его приняли. Как передают, он сказал им: мой знакомый ни при чем, он даже не знал, что было в чемодане, если мой роман преступен – арестуйте меня, я к этому привычный. Если нет – верните немедленно рукопись, она моя. Говорят, что разговаривали с ним очень любезно: ему объяснили, что рукопись взяли для того, чтобы предотвратить ее подпольное распространение. Если он обязуется никому не давать на прочтение, то роман могут ему вернуть.