Россия без прикрас и умолчаний
Шрифт:
И вот бедного парня уже хватают и запихивают в мешок. Два «Людовика», пыхтя, тащат мешок вдоль салона, к выходной двери. Распахивают дверь, бегут по крылу и выбрасывают трепыхающийся мешок на ближайшее облако. Потом возвращаются, и начальник подступает к следующему пассажиру.
Тот заикается от ужаса. «Я... я... Товарищ начальник, у меня нет квитанции, но я с удовольствием расскажу вам все, что видел. Все, все, все!» Он торопливо рассказывает – начальник хмурится. «Что? Что, товарищ начальник? – беспокойно спрашивает пассажир. – Я разве что-нибудь
— Конечно, не то! – строго говорит «Людовик». – Вернее, не совсем то.
— Я признаю свои ошибки! – с отчаянием кричит пассажир. – Я раскаиваюсь. Я не учел и недооценил.
Клянусь, что если вы меня сейчас простите, не накажете, то я никогда в жизни не буду больше видеть таких снов как этот. Никогда!!»
Начальник несколько смягчается. Он говорит:
— На первый случай наказывать вас не будем. Мы ведь вообще гуманные. Мы боремся за человека, за счастье человека. Мы за то, чтобы наш человек видел хорошие, розовые сны. Мы за реализм снов!
Главный «Людовик» еще долго говорит в таком духе. Целый час говорит. И ему с облегчением и с удовольствием аплодируют.
Но как только проверяющие двинулись дальше, опять произошла досадная неприятность. Еще один странный пассажир взбунтовался. «Я, – кричит, – все равно не буду вам сон рассказывать. Кто вы такие, чтобы мои сны проверять? Вы же люди из прошлого – посмотрите на себя: костюмы старинные и рожи фиолетовые как у покойников. Кончились ваши времена, не обязаны мы теперь вам исповедываться!»
«Вот ведь дурак какой! – рассказывает дальше автор. – Вот, в самом деле, дурак. Мы, пассажиры, не дожидаясь действий начальства, сами скрутили этого дурака, затолкали в мешок и выбросили на облако, к тому, первому. Пусть там вместе валяются, отщепенцы».
После этого начальник пришел совсем в хорошее расположение духа. Кто-то из пассажиров угостил его пивом, он присел на подлокотник кресла и стал непринужденно и по-товарищески беседовать. Проверять сны ему, видимо, больше не хотелось. Все были довольны и польщены доверием.
Внезапно начальник пригляделся к автору и сказал:
— Слушай, парень, а ты мне нравишься. Хочешь пойти к нам работать? Будешь нашим мальчиком.
— Но... Позвольте, как же так. Я ведь уже работаю в Тюмени. И у меня там жена...
— Э, брось ты, парень, – жена, Тюмень... Забудь! Ты знаешь, кто мы такие? Нам все позволено. Хотим ездим, хотим – летаем. Хотим – проверяем сны, например. А живем, думаешь, плохо? Денег сколько хошь, девочки самые лучшие – нам ни одна не отказывает! А отдыхаем тоже неплохо – на лучших курортах!
Он понизил голос:
— И отдыхаем не только у нас, но и за рубежом. Нам весь мир открыт – Ницца, Неаполь, Копакабана... А фиолетовый цвет – так его на курортах просто принимают за загар!
— Нет! – сдавленно крикнул автор. – Делайте со мной, что хотите – нет! С вами – ни за что!
И проснулся. Самолет шел на посадку.
Это был рассказ молодого писателя «Москва – Тюмень», нигде в СССР, конечно,
Вот содержание другого рассказа – другого писателя.
После 1953 года, когда прошла амнистия и реабилитация заключенных, стали ликвидироваться некоторые сталинские «исправительно-трудовые лагеря». И вот один такой лагерь, расположенный в глухом лесу, в двадцати с лишним километрах от ближайшего небольшого городка, получил приказ о расформировании. Оставшихся заключенных угнали по этапу в другие лагеря, надзирателей и охранников частично перевели в разные места, частично уволили «по сокращению штатов». Получил новое назначение и проводник служебных собак лагеря – тех овчарок, что охраняли колонны арестантов в пути с работ и на работы. Забыли только распорядиться судьбой самих собак – о них не пришло никакого приказа. Уезжавший бывший начальник лагеря отмахнулся от собаковода. «Что ты ко мне пристал со своими волкодавами? Я больше не начальник, ни за тебя, ни за них не отвечаю». Проводник пожал плечами и уехал.
Вот так и случилось, что дюжина собак – сильных, злых, молчаливых, тренированных на людей – осталась единственными обитателями пустой лагерной зоны. Последнее, что сделал для них проводник, – открыл дверку собачника и выпустил псов бегать, где хотят.
Собаки проникли на холодную кухню брошенного лагеря, доели там все кости, разрыли помойку и тоже съели все, что можно было съесть. Потом, повинуясь голоду, подрыли забор и побежали в лес. Там они подняли волка, долго его гнали, наконец загрызли и сожрали без остатка. Насытившись, улеглись спать.
Утро подняло их на ноги, и псы вновь помчались по лесу искать пищи. Так, с разгону, они вбежали на улицы городка.
А было как раз первомайское утро, и в городке этом, как во всех городах Советского Союза, шла праздничная демонстрация. Построившись в колонну, держа над головами портреты вождей и заранее предписанные в газетах лозунги, люди шли вдоль главной улицы, мимо трибуны, на которой стояло, принимая парад, все местное городское начальство. Все, только в меньшем масштабе, происходило так, как в Москве на Красной площади.
Собаки были отлично тренированы и еще не успели забыть своих обязанностей. Увидев колонну, они немедленно заняли привычные места – вдоль колонны, по обе ее стороны через равные промежутки. Горожане были рады эскорту, хотя и не понимали, откуда вдруг в этом городе, где и кошку-то держать не всякий мог, появились такие дорогие и красивые овчарки.
— Ишь! – говорили в толпе. – Собачки-то вместе с нами празднуют. Как люди, ей-Богу: все понимают. Славные какие. Эй, Шарик, фью-фью, поди сюда!