Россия и ислам. Том 2
Шрифт:
Из этого явствует, что все же Россия не принадлежит исключительно к «восточному миру». Но подобного рода противоречия не смущают барда русского империализма Ухтомского. Ему всего важней универсализировать тезис о том, что царь – вот кто «единственный настоящий вершитель судеб Востока»303, и лишь «в органической связи с этими благодатными (восточными. – М.Б.) краями – залог нашего будущего»304.
Власть над Востоком «белого царя»305 не может идти, заверяет Ухтомский, ни в какое сравнение с западным колониализмом: «русская вольница, надвигающаяся на Восток» – это образец гуманности в сравнении, скажем, с первыми появившимися в Индии европейцами – португальцами, которые, хотя и смешивались с аборигенами, тем не менее были беспощадны к исламу (и Васко да Гама даже сжег корабль с
Русское же завоевание Азии – это, согласно Ухтомскому, вовсе не завоевание в традиционном смысле данного слова: «втягивающийся в нас инородческий (т. е. восточный. – М.Б.) люд – нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше…»308; «… нельзя назвать естественное слияние (России. – М.Б.) с Туркестаном и Приамурьем политическими захватами»309; для Запада Восток – не родина, какою, например, «русскому быстро делается любая окраина, – это им (западоевропейцам. – М.Б.) не братья по Божественному и людскому закону…»310.
Между тем англосаксы, например, не имеют никаких прав именовать себя кровно-родственными арийцам Индии: «Когда кропотливыми филологическими умствованиями пытаются установить братство англосаксонской расы с арийскими элементами Индии, это – сентиментальная фикция». Но «если уже заговорить об узах, скреплявших русский народ с Ирано-Тураном (от Каспия до Ганга и Деккана), то вопрос совершенно правильно и законно обоснован минувшей и настоящей жизнью земель, о которых собственно идет речь»311. И поскольку даже в мелочах русское бытие подобно восточному, постольку «кто же… кроме закоснелых западников, хоть на минуту затруднится у нас считать не сознанный еще нами Восток такой же органической по духу принадлежностью Мономаховой державы, какою по самой природе вещей в урочный час стали Заволжье и Сибирь?»312.
Все ширящаяся (не только «арийцы Востока», но и тюрки-мусульмане, китайцы-конфуцианцы и т. д.) под пером Ухтомского предметная область требовала для своего историософо-культурологического обоснования выработки во многом нового категориального аппарата. Он же предполагал максимальное лимитирование сколько-нибудь последовательных – явных или неявных – нападок на любой этническо-расовый и конфессиональный компонент макропонятия «Восток» («…христианская Россия начала складываться в стройное целое загадочно-привлекательною амальгамою Ирана и Турана»313).
Вот почему Ухтомский – вопреки собственным же предшествующим словам – вдруг начинает хвалить мусульмано-индийскую династию Великих Моголов (Бабура и Акбара) – и в первую очередь за их веротерпимость314, ибо таковая всегда была свойственна и русским с их «завещанной предками миссией главарей Востока»315. Но чтобы воистину стать «главарем Востока», Россия должна придерживаться позиций «радующегося третьего» в поединке Востока (итак, опять Ухтомский остерегается полностью отождествлять Россию с Востоком!) с Западом316. Россия будет «незримо крепнуть среди северных и степных пустырей в ожидании спора двух миров, где не им обоим (а России, и только ей! – М.Б.) будет принадлежать решение»317.
В любом случае, однако, Россия не растворится в Востоке и не только не утеряет непревзойденного совершенства своих духовных ценностей, но, напротив, лишь благодаря им вдохнет новую жизнь в Восток – чего уже не в состоянии сделать его традиционные верования.
Она даст, энтузиастически восклицает Ухтомский, исключительно «деятельную веру», которая принесет «сердцам умиротворение (не меньше, чем дает усыпляющий мятежную волю буддизм) и жизнерадостный, возрождающий человека рассвет – чего нет или, точнее, что слишком затаено в скорбном культе «царевича-мудреца» Будды, в узком рационализме Конфуция, в сухом отражении монотеистических истин Ислама. Вот разгадка нашего по масштабу единственного в истории успеха покорять себе царство за
Россия не только относилась к Азии «без предрассудков»323 – что, в частности, отразилось в благожелательном отношении к смешанным бракам (Ухтомский призывает и впредь поощрять таковые324). Она всегда должна быть благодарна Азии за то, что та дала ей сам принцип благонесущего царизма: Азия «нас крушила, она же нас и обновляла. Исключительно благодаря ей русское мировоззрение выработало образ христианского Самодержца, поставленного Провидением превыше суеты земной, среди сонмища иноверных, но сочувствующих ему народностей». Они же – как и весь прочий Восток – именно за «идею самодержавия» любят Российскую империю»325.
В 1904 г. неутомимый Ухтомский знакомит российскую образованную публику с очередной своей книжкой – «Перед грозным будущим. К русско-японскому столкновению».
Еще и еще раз восславив «вековое стихийное движение России в пределы Азии»326, он призывает примириться с Японией, считая фикциями пророчества Владимира Соловьева и других327 о воинствующем панмонголизме и «желтой опасности».
На деле же «никакого панмонголизма, никакой «Азии для азиатов», никакой Японии, действительно способной направить пробужденный Восток против Европы, по-моему, нет и быть не может».
Дело в том, что «все те идеи мирового господства (в пределах Старого Света), которыми жили и дышали величайшие монархии древнего мира и средневековья, всецело перешли в плоть и кровь русского народа, после столетий единоборства с татарами. Чингизы и Тамерланы, вожди необозримых вооруженных масс, создатели непобедимых царств и крепких духом, широкодумных правительств, – все это закаливало и оплодотворяло государственными замыслами долгополую, по-китайски консервативную328, змиемудрую допетровскую Русь, образовавшую обратное переселение восточных народов, течение западных элементов в глубь Азии, где мы – дома, где жатва давно нас ждет, но не пришли еще желанные жнецы; терпимость к чужому мировоззрению, высшая христианская329 культура и гуманность рука об руку с техническим прогрессом. Отчасти все это уже вносится нами в эти далекие страны…»330.
Совсем не предвидя жестокого поражения царизма в русско-японской войне, Ухтомский советует японцев «привязать… к себе, руководить ими как младшими братьями (да и вообще любой народ Востока для него – хоть и «брат», но навсегда «младший»! – МБ.)» и, что не менее важно, «видеть в них естественных союзников против Запада…»331.
Впрочем, война с Японией может иметь и благие последствия, притом зачастую кажущиеся совершенно неожиданными. Надо, утверждает Ухтомский, учитывая наличие Азии в составе России, покончить с «узким и далеко не всегда искренним национализмом», понять, что «всечеловек» Достоевского – «это есть, действительно, гражданин мировой русской монархии (суть концепции Достоевского о «всечеловеке» схвачена очень точно! – МБ.). Русско-японский вооруженный конфликт, полагал – и совершенно ошибочно! – Ухтомский, приведет к «могучему подъему патриотических чувств… всех пестрых этнических и религиозных разнородных элементов, образующих третий Рим – Россию, грозная борьба, к которой, кроме Японии, могут и жаждут примкнуть всякие опасные для нас начала, наверняка скрепит и сплотит империю»332. Но тогда-то и будут адекватно решены такие болезненные для России «инородческий и вероисповедный вопросы».