Россия и кочевники. От древности до революции
Шрифт:
Некоторые ученые уверены, что кочевая цивилизация является достаточно устойчивой, автономной и функциональной[98] – по крайней мере, до того как в нее проникнут капиталистические отношения[99]. Так, система обычного права у казахов и киргизов сохранялась в малоизменном виде в течение многих веков, вплоть до 1930-х гг.[100]
Устойчивой была и кочевая экономика – накопление прибавочного продукта в скотоводческих обществах происходило гораздо интенсивнее, чем у оседлых земледельцев[101]. К.М. Тахтарев считал, что у кочевников не было потребности в рабах, «тем более что скотоводческий труд сравнительно легок и даже приятен. Труд земледельца, наоборот, часто очень тяжел»[102] (и поэтому в «оседлых» обществах процветало
Э.Дж. Апсаматова сделала вывод о социальной устойчивости кочевого общества, в котором не было «лишних» людей, подобных «западным» люмпенам, не было разрыва между богатством и бедностью; оно было коллективистским и не знало эксплуатации оседло-земледельческого и тем более западнокапиталистического типа[104].
Даже А. Тойнби, считавший кочевничество «тупиковым» типом цивилизации, признавал, что кочевники, осваивая тяжелые, непригодные пространства, «развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость». Он сделал вывод, что одомашнивание животных (чем занимались кочевники) – это искусство более высокое, чем культивирование растений («пастух – больший виртуоз, чем земледелец»)[105]. Д.А. Клеменц не рассматривал земледелие как априори высшую форму культуры и отмечал, что иногда «и чистокровный земледелец остается на примитивной ступени развития». По его мнению, то, что «кочевой быт не вывелся даже в самых культурных странах», подтверждает его необходимость «для культурных обществ, как подспорье жизни»[106].
В то же время многие ученые дали кочевой цивилизации противоположную оценку. Во-первых, они отмечали отсталость и примитивность кочевого общества[107], его оторванность «от мировой цивилизации», «жалкое существование», «постепенное вымирание»[108]. Такие воззрения были свойственны, пожалуй, большинству советских исследователей, хотя были распространены и в дореволюционной России[109], и на Западе, и присутствуют сейчас. Так, Н.Я. Данилевский считал, что кочевники «задержались на ранней стадии и… остались на положении этнографического материала, используемого творческими народами для обогащения своих цивилизаций». Общность кочевников Внутренней Азии у Н.Я. Данилевского представлена давно сгинувшей в качестве «негативного творца истории»[110]. Р. Груссе писал, что кочевники – это «варварство», а оседлые государства – «цивилизация»[111]. Ученые также подчеркивают такие негативные стороны кочевого общества, как «трайбализм, межплеменная отчужденность»[112] и «сильная зависимость от природы»[113].
Во-вторых, отмечаются неперспективность, тупиковость[114], невозможность развития кочевого общества, несовместимость его с прогрессом, а также неспособность достигнуть «превращения раннего государства в последующие формы государственного устройства»[115]. Так, российская официальная историография ХIХ в. относила кочевые народы к разряду «неисторических»[116]. В дальнейшем многие сторонники обеих основных теорий развития человеческого общества (однолинейной и цивилизационной) фактически придерживались такого же мнения. Г.Е. Марков и С.А. Плетнева считали, что в любом случае итогом существования кочевого общества является его переход на оседлость и распад. Сторонники теории модернизации традиционного общества (А.Г. Вишневский, Б.Н. Миронов и др.) отмечали, что кочевое общество неумолимо переходит к современному (индустриальному). Согласно этой теории кочевая система хозяйства сначала уступила полукочевой, а затем и вовсе приобрела отгонный характер[117], т.е. кочевники перестали быть таковыми.
По мнению С.Е. Толыбекова, «при кочевом скотоводстве отсутствует промежуток свободного времени между периодом производства и рабочим периодом, дающий возможность заниматься
В-третьих, ученые говорят о неэффективности, нестабильности и ограниченности кочевой экономики[120], низком уровне производительных сил кочевников[121], их неспособности «использовать высокое естественное плодородие… своих бескрайних степей как средство труда»[122]. Д.В. Кузнецов сделал вывод, что скотоводческо-кочевое хозяйство не может обеспечить стабильное благосостояние кочевника: скоропортящиеся продукты животноводства не поддаются накоплению, а без него невозможны расширенное производство и вообще хозяйственный прогресс[123]. А.П. Килин отмечает, что, например, у цыган кочевание не способствовало их значительному обогащению[124]. Т. Хаяши писал, что государство, которое базировалось только на кочевом производстве, существовать не могло. Поэтому кочевые империи стояли перед необходимостью расширять свою экономическую деятельность (набеги, торговля, сельское хозяйство, ремесла)[125].
Кроме того, учеными отмечена чрезмерная трудоемкость кочевого скотоводства, которое определено как «беспрерывный процесс затраты труда»[126]. Е.И. Кычанов сделал вывод, что кочевники достаточно широко использовали труд рабов[127], что также говорит о трудоемкости кочевой экономики (и противоречит упомянутому выше мнению К.М. Тахтарева).
С другой стороны, фигурирует мнение о «лени» и «праздности» кочевников – так, В. Остафьев писал о их «нелюбви и презрении ко всякому физическому труду, неспособности к нему»[128] (очевидно, труд скотовода им всерьез не воспринимался).
Особый интерес в этом аспекте представляют воззрения А. Тойнби. Он считал, что кочевники – это одна из «задержанных цивилизаций», которая «родилась в результате ответа на вызов природной среды» (сухой степи, полупустыни или пустыни), но затем «была остановлена в своем развитии». А. Тойнби не рассматривал кочевников как примитивных, однако считал, что «у них нет истории». Он находил сходство между «ордой кочевников» и рыболовецким или торговым флотом, а также морскими пиратами, которые бродили туда-сюда в поисках добычи.
А. Тойнби полагал, что «ужасные физические условия, которые им (кочевникам. – Ф.С.) удалось покорить, сделали их в результате не хозяевами, а рабами степи… Наладив контакт со степью, кочевники утратили связь с миром… Они встали на порочный путь, ведущий от гуманизма к анимализму, – путь, обратный тому, что проделало человечество»[129]. Кочевники Внутренней Азии в концепции А. Тойнби – это давно вымершая цивилизация. По его логике, нынешние обитатели этого региона представляют собой «осколки прошлого»[130].
Характерно, что в СССР концепция А. Тойнби подверглась критике. Вопреки его мнению советские ученые считали, что «кочевые народы являются народами историческими», лучшим доказательством чего они признавали «всю… историю Монголии и монголов» (т.е. тех самых жителей Внутренней Азии. – Ф.С.). Однако в то же время советская историография смыкалась с А. Тойнби во мнении о «тупиковости» кочевничества и в уверенности, что в мире все должно развиваться. Тем не менее советские ученые не хотели это сходство мнений признавать из-за «империалистической», по их мнению, основы теории А. Тойнби, которая служила колониализму[131].