Россия и Запад

Лавров Александр Васильевич

Письма к Азадовскому менее информативны, чем, например, письма к Гершензону или И. Н. Розанову. Это обусловлено не только менее близким и менее длительным общением (с Розановым Семенов познакомился в 1924 году в московском Доме ученых [1055] ), не только иным, уже не дореволюционным дискурсом с его открытостью и исповедальностью (как в письмах к Гершензону), но и рядом объективных обстоятельств другого рода. Тут и военная цензура, действовавшая еще летом 1945 года (на письме от 7 июля 1945-го стоит штамп «просмотрено военной цензурой»). Тут и тяжелая болезнь сердца, начавшаяся у Семенова в конце 1940-х и заставившая его в 1951 году оставить преподавательскую деятельность. Недаром в 1949-м он сетовал:

1055

Письмо от 3 ноября 1953 г. РО РГБ. Ф. 653 (И. Н. Розанов). Карт. 40. Ед. хр. 5. Л. 20.

Слабость здоровья — наша общая участь. Когда были помоложе, не думали о нем, а теперь недомогание само о себе напоминает. Нельзя порой не задуматься о том, что мы — «последние из могикан»; коллег старше нас уже почти нет! Между тем хотелось бы поработать в излюбленной области, сделать еще кое-что пока хватит сил… (л. 11).

Тут и еще более существенная причина — развернувшаяся в конце 1940-х борьба с космополитизмом. В феврале 1949 года Азадовский был изгнан со всех мест его работы, а Семенову как криминал начинали вменять сравнения, к примеру, тех же нартских сказаний с мировыми фольклорными образцами.

Однако и по этим, достаточно лаконичным, письмам можно представить главное: какая именно научная проблематика объединяла двух ученых.

____________________

Елена Тахо-Годи

К биографии Н. С. Гумилева

Такой

титул носила наша с К.М. публикация, спешившая вослед снятию цензурного запрета на имя расстрелянного поэта [1056] , но дательный падеж заглавий, знаменующий незавершенность приближения к искомому предмету, все еще не теряет в уместности два с лишним десятилетия спустя.

1056

Русская литература. 1988. № 2. С. 171–186.

Вот, например. Несмотря на сравнительно давно введенную в иных изданиях поэта [1057] ссылку на воспоминания «Н.Д.» о нем, напечатанные к трехлетию его гибели, новейший комментированный жизнеописательный компендиум, хоть и вобрал эту ссылку в библиографию [1058] , никак содержанием этих воспоминаний не попользовался. Таким образом, приложить их к биографии Н. С. Гумилева становится нашей обязанностью, и ее мы ныне исполняем:

1057

Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 361–362; Он же. Собр. соч.: В Зт. Т. 3. М., 1991. С. 333.

1058

Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. СПб., 2010. С. 839.

Встреча с Н. С. Гумилевым

На пароход, где-то около фабрики Торнтона [1059] мы все еще пересаживаемся черствыми раздраженными эгоистами. Наши обиды слишком тяжелы и в то же время слишком повседневны, чтобы их могла излечить природа.

Нева — река меланхолическая. Здесь она течет мимо бревенчатых, смиренных домиков, которые на фоне революции выглядят вовсе не патриархально.

Мы сходим на берег и идем по длинной, знойной дороге. Нам встречаются пыльные, серые овцы и дети из той породы, которые молча глядят на вас в упор, прикрывшись ладонью от солнца, когда вы спрашиваете у них дорогу.

Наконец, ворота, на которых вывеска «Домот».

Здесь многое поражает, и прежде всего — вежливость. Входишь, по привычке, готовый дать отпор. Ведь все права отняты — это делает человека сильным… И вдруг замечаешь, что все вокруг ласковое — вещи, люди. Кто из нас в состоянии сразу взять и этому поверить.

Как? Гонг, мирно призывающий к обеду и ужину? Лужайки, на которых можно лежать закинув руки и смотреть в небо. Как — настоящее небо, а не, как в городе, просто деловая покрышка?

Впрочем, мы все еще не доверяем. Как же! проведешь нас так скоро, стреляных!

И все ищем в столовой, где-нибудь на стене, плакат — «Не трудящийся да не ест».

В комнате у нас уютно и много разговоров о Гумилеве — как он выглядит, как ходит и как играет в пятнашки.

Маленькая дочь актрисы, Люся [1060] , раскачивается между кроватями, держась за спинки, и говорит, говорит.

— Он спросил меня, хочу ли я с ним ехать в Индию, знаете?

— Ну и что же ты?

— Вот еще! Я сказала, что уже обещала Жоржику из Дома Литераторов. Жоржик лучше, потому что он молодой.

Еще бы — 13-летний мужчина! Вот болтушка! А с Жоржиком куда же — тоже в Индию?

— Ах нет, в Париж, когда наладится сообщение.

Мы лежим, разговариваем, читаем стародавние «Осколки» и «Будильник», в которых имя Антоши Чехонте и грубоватые и мирные карикатуры на новогодних визитеров, на неверных жен.

В соседней с нашей «дамской» комнатой зале кто-то что-то репетирует. Слышатся «Норвежские танцы» Грига, шум, смех. В нашу комнату заглядывает взволнованный молодой человек. Он слышал, что в числе прибывших артистка Д. Он просит всех желающих и могущих способствовать разнообразию развлечений не пожалеть своих сил. Лоб его блестит. В голосе хрипота переутомления.

Артистка Д., мать Люси, подымается на своей койке более чем в недоумении.

— Играть? Да что вы! Артистка Д.! Эк, вспомнили! Да я с самой революции не выступаю. В квартире дым, холод. Я не выхожу из катара горла. Вы слышите, как я говорю?

— Ну тогда, может быть, какой-нибудь танец. И, кстати, нет ли здесь дамы, знающей ту-степ? [1061]

— Да что вы! Да мы полумертвые! Мы с самого обеда лежим пластами. Нет и нет! Ах, придти смотреть? Смотреть с удовольствием.

Молодой человек скрывается. Люся визжит от восторга. После ужина звуки гонга сзывают нас веселиться.

Николай Степанович Гумилев. Все его разглядывают. Он этим видимо недоволен. Прячется в части залы, отведенной под сцену за аркой. Публика больше рабочие и полуинтеллигенты. Интеллигенты, кроме новеньких, все заправилы. Кто режиссирует, кто аккомпанирует, а кто и просто из первого ряда дает советы, пока публика не расселась.

Едва мальчик Боря, не то сын актера, не то сам начинающий актер, прочел замогильным голосом поэму Робин Гуда и две сестры, под аккомпанемент третьей, пропели неизбежные «Крики чайки» [1062] , как раздались голоса:

— Просим Гумилева.

Он не показывается. Голоса делаются настойчивее. Хлопки. Топанье ног. Тогда слышится его глухой, несколько монотонный голос.

— Я не хочу! Я приехал сюда отдыхать!

Но просьбы неотвязнее, и наконец показывается его сероватое, бледное лицо, обводящее зал взглядом ироническим и недовольным.

…Хорошо, он прочтет… Публика — кто подпирает подбородки, кто откидывается на спинки стульев. Приготовляются слушать.

— И девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца.

Ах, зачем Колумб Америку открыл? [1063]

Поклон. Все. Несколько секунд молчания, во время которых Гумилев скрывается на свое место. Затем буря аплодисментов. Крики:

— Это вы сейчас сочинили?

— Просим еще!

— Немножко подлиннее!

Ему приходится выйти снова, и между публикой и этим медлительным спокойным человеком уже завязывается неуловимая симпатия.

И вот Гумилев — почти постоянный участник каждодневных увеселений. То он собирает слушателей на лужайке и рассказывает им о своих путешествиях, об опасной охоте на бегемота, на леопардов, и о том, как он вез в поезде шкуру убитой им гиены и как от запаха, свойственного этому животному, все пассажиры сбежали из его вагона, совсем как в джером-джеромовской истории с сыром [1064] , — то в зале, читая свои стихи.

А раз чуть не разыгралась буря.

Гумилев прочел свою неоконченную поэму «Дракон». Поэма грандиозна. Она охватывает несколько периодов жизни человечества и освещает власть в различных ее формах.

Он увлекается и досказывает прозой. Не все еще написано, но вот главная мысль… вот план…

В древние времена власть принадлежала духовенству — жрецам; затем, вплоть до наших дней — войску. Сейчас же на наших глазах начинается период власти пролетарской. Ясно каждому, что и он ложен, как и предыдущие. И только когда власть перейдет к мудрецам, к людям высшего разума — словом, к человеческому гению, только тогда… о тогда…

Увлекшись, он не слышит, что рассказ его уже давно прерывается возгласами недовольства. Лишь только речь зашла о власти пролетарской.

— Ага, не нравится!

— Довольно вы нами поправили!

Грозный гул негодования не дает ему договорить.

— Вот пускают тут таких! Донести бы кому следует!

Кое-кто угрожающе подымается с места.

Бледный, раздосадованный и несколько потерявшийся Гумилев пробует возражать, доказывать. Он — привыкший к «своему» составу слушателей, студистам, умеющим слушать объективно, — отойдя от своего «я», не рассчитал эффекта, который произведут его слова на аудиторию, слушающую ушами минуты и личных переживаний. И только благодаря вмешательству одного из подоспевших литераторов, сумевшего с присущим ему тактом уверить разбушевавшихся слушателей, что они просто не так поняли — удалось потушить разгоравшиеся страсти.

…И вот снова осень. Дом Литераторов. Столики без скатертей, тарелки коммунального супа, напуганные, втихомолку что-то продающие интеллигенты, и фигура Гумилева, медленно шествующая через первые две комнаты в третью — поменьше, поуютнее, тоже занятую столиками, так называемую «гобеленовую». Здесь небольшая группа, центром которой он являлся, за тарелками такого же супа, как у всех, запуганная и затравленная, как и все, ухитрялась говорить почти исключительно о стихах и часто даже… стихами. Посетители привыкли к раздающемуся подолгу, тягучему, словесному напеву, невольно прислушивались, и часто темы разговоров, как-то сами собой, сбивались с повседневного, с «продуктов питания», с продаж и комбинаций на «гумилевскую манеру читать стихи», на институт Живого Слова, на то, что «теперь устроены какие-то классы стихосложения, куда всякий, и вы и я, можем поступить и по прошествии какого-то срока сделаться поэтами».

Обратно девизу прошлого столетия — «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», — в наше время, когда все российские обыватели оказались переделанными в граждан, хотя бы и механически, Гумилев как-то особенно полно сумел оградить свою поэтическую личность от искажения — остаться поэтом.

Через месяц или два по возвращении из Дома Отдыха, Гумилев был арестован и вскоре мы узнали о его трагической гибели.

Н.Д. [1065]

1059

Суконная

и одеяльная фабрика в восточной части Петербурга, на набережной правого берега Невы, к югу от Малой Охты, открытая Джеймсом Торнтоном в 1841 г. (ныне — «Невская мануфактура»).

1060

Несомненно, имеется в виду «Люся» Дарская. Ср.: «1921. Н. Берберова, Л. Дарская, Н. Грушко» (Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. С. 722; ср. также: С. 681, 711). См. о ней: Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 237–238.

1061

Two-step — танец двудольного метра, упрощенная полька, предшественник фокстрота. К 1920 г. в Европе и Америке был уже анахронизмом, вытесненный уанстепом. Виктор Типот, брат студистки Гумилева Лидии Гинзбург, в либретто оперетты «Свадьба в Малиновке» ввел для него приобретшее некоторую популярность русифицированное имя «в ту степь».

1062

Романс на слова Зои Бухаровой: «Крики чайки белоснежной, / Запах моря и сосны…».

1063

Это «Хокку», здесь цитируемое по памяти и впервые опубликованное в 1922 г. в «Посмертных стихотворениях» Гумилева, автор любил предъявлять в ответ на просьбу о стихах — он вписал его в альбомы Н. Э. Радлова (Тименчик Р. Неизвестные экспромты Николая Гумилева // Даугава. 1987. № 6. С. 114), Э. Ф. Голлербаха (ОР РНБ. Ф. 207. № 105) и др.

1064

Не откажу себе в удовольствии под предлогом комментария напомнить сюжет из 4-й главы книги «Трое в одной лодке, не считая собаки». Друг рассказчика просит его отвезти из Ливерпуля в Лондон пару сыров с запахом в двести лошадиных сил, который за двести ярдов валил человека с ног. В поезде старая дама сказала, что стыдно так обращаться с почтенной замужней женщиной, а сумрачный господин, принадлежавший, судя по внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились мертвые дети. Когда входил новый пассажир, он сейчас же, шатаясь, падал на руки соседа, остальные, потянув носом, тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны.

1065

Время. Берлин. 1924. № 322. 22 сентября. С. 3. Желающие сверить воспроизведенный текст с первоисточником соблаговолят обратиться по адресу: http://digital-b.staatsbibliothek-berlin.de/digitaIe_bibliothek/digital.php?id=64&gruppe=zeitung&subgruppe=1924.

Эпизод относится к 1920 году:

С 1 по 14 августа. В доме отдыха на даче Чернова, на правом берегу Невы, против фарфорового завода живет в одной комнате с В. А. Пястом. Редактирует переводы, несколько раз выступил перед рабочей аудиторией с докладами и чтением стихотворений, участвовал в концертах. Играет в шахматы. В. Пяст. Примечание. Одновременно с Н. Гумилевым в доме отдыха жили Волковыский, Б. А. Гидони, Браудо и др. [1066]

1066

Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилева. СПб., 2010. С. 619.

Имя автора воспоминаний и некоторые сопутствующие рассказанному сюжету детали становятся понятнее из повести Н. Яблоновской «Двадцать первый», напечатанной спустя почти тридцать лет в парижском журнале «Возрождение» [1067] . В состав повести с небольшими изменениями вошла эта газетная заметка, и соответственно этот эпизод перенесен в заглавный для повести год (впрочем, уже и три года спустя мемуаристка ошибалась в хронологии), характеристикой которого она открывается:

1067

Возрождение. 1953. № 30. С. 44–66.

В тот год был урожай на яблоки и на поэтов. Яблоки были спелые, румяные, наполняли собою пустые до того кооперативы. Радостно становилось глазу от яркого, веселого, неожиданного среди хмурой петербургской осени, и дух захватывало от запаха, крепкого, свежего, чуть с кислотцей. Поэты были зеленые.

Гумилев и злая пресса Не находят во мне таланта. Я — маленькая поэтесса С огромным бантом.

Чьи это строчки? Не все ли равно: одной из них [1068] .

А вот другая:

Я вполне олитературена, Хотя мне всего пятнадцать весен. Как Александр Блок несносен: Я им и день, и ночь одурена.

Это девушки. У них и в стихах кокетство, желание задеть, понравиться. Юноши солиднее; у них тоже желание понравиться, но не кокетством, — оригинальностью, глубокомыслием.

Замечено: если сидеть, думать, грызть ногти, зачастую ничего не вытанцовывается. А иногда стоишь за хлебом час, другой, третий: хлеб не везут, мерзнут ноги, а в душе поется:

Синяя ласточка в розовом небе…

И пойдет, и пойдет. И оттого, что как будто вытанцовывается, сейчас и другое дальше само подворачивается, только лови.

1068

Цитируется (неточно) стихотворение И. Одоевцевой 1918 г.

Герой повести, Юрий Быстрицкий, автор строчки о синей ласточке — вероятно, alter ego автора.

Автор — Наталья Ивановна Потресова-Яблоновская (1897?— 1978), член эмигрантского Союза русских писателей и журналистов, печаталась в журналах «Новоселье», «Новый журнал», в газете «Русская мысль» [1069] , и до того, как в 1945 году вышла замуж за известного журналиста и театрального критика Сергея Яблоновского-Потресова (1870–1953) [1070] , носила фамилию Давыдова. Она появилась на Западе, вероятно, в 1922–1923 годах (два ее рассказа из петроградского быта напечатаны в рижской газете «Сегодня» во второй половине 1923) [1071] .

1069

Русская мысль. (Париж). 1978. 9 ноября; Российское зарубежье во Франции. 1919–2000: Биографический словарь. Т. 3. М., 2010. С. 634.

1070

Переписка Тэффи с И.А. и В. Н. Буниными: 1939–1948 / Публ. Р. Дэвиса и Э. Хейбер // Диаспора: Новые материалы. Вып. II. СПб., 2001. С. 520.

1071

Давыдова Н. Пе-Пе-Ка // Сегодня. 1923. 5 августа; Давыдова Н. Медуза // Сегодня. 1923. 9 декабря. В 1920-х годах она сотрудничала в редакции газеты «Руль». Об одном эпизоде этого периода, связанном с попыткой вербовки ее советским агентом И. С. Коноплиным, см.: Арбатов З. «Ноллендорф-платцкафе» // Грани. 1959. № 41. С. 111.

Мать ее, Лидия Михайловна Давыдова, урожденная Мамчич (1865–1943) [1072] , была издавна знакома с А. Ф. Кони, дружившим еще с ее матерью, переводчицей Марией Александровной Мамчич (1842–1872), и с ее теткой В. А. Даниловой [1073] . Она оставила мемуарные записки, несколько фрагментов из которых цитировала Н. Яблоновская, например:

В тяжелые 1918–1922 годы приходилось видеть А.Ф. довольно часто. Бывая на его лекциях, мы с дочерью, в числе других, не раз провожали его по темным обледенелым улицам до его дома, на Надеждинскую 3. На восьмом десятке лет, совсем сгорбленный, он с трудом передвигался, опираясь на две палки. <…> Перед отъездом за границу (кто думал, что навсегда?) зашли к нему проститься. <…> — Уезжаете? — обратился он ко мне. — Что ж, в добрый час!.. Я? Нет, я никуда не поеду.

И, помолчав, добавил мягко и просто:

— Мне кажется, что в это тяжкое время я еще и здесь могу быть сколько-нибудь полезен. Внимание, с каким слушает меня молодежь, мне огромная награда. А лично мне уж больше ничего не нужно [1074] …

1072

Потресов В. А. Бунин и Яблоновский. История их доброго знакомства и разрыва // Московский журнал. 2010. № 9 (237). С. 51.

1073

Ср. в дневнике К. Чуковского за 1914 г. о тетке Давыдовой: «Кони с увлечением рассказывает о письмах Некрасова, к-рые ему подарила наследница Ераковых — Данилова» (Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 11. М., 2006. С. 196).

1074

Яблоновская Н. Анатолий Федорович Кони. К 25-летию дня смерти // Русская мысль. 1952. 19 декабря. Ранее, за подписью «Л. Мамчич» очерк Л. М. Давыдовой «Встречи с А. Ф. Кони» был опубликован в «Руле» (1927. 6 ноября). За той же подписью в той же газете были перепечатаны ее воспоминания о Н. А. Некрасове в застолье у Ераковых — «Дом прежних времен» (1926. 15, 20 августа).