Россия молодая (Книга 1)

Герман Юрий Павлович

Митенька переводил, счастливо улыбаясь...

Шхипер вынул из кошелька, висевшего на поясе, золотой, положил его на стол перед Рябовым, слегка поклонился, прося принять.

– Сей кормщик еще и богобоязнен, - произнес келарь, протягивая руку к золотому, - потому все свои зажитые деньги отдает монастырю.

И Агафоник спрятал монету в свой просторный, вышитый, засаленный кошель.

– А вы, дети, ступайте!
– сказал он Митеньке и кормщику.
– Ступайте, что тут рассиживаться...

Медленно пошли

Рябов и Митенька по натертой воском палубе к трапу и вскоре поднялись на бревенчатый осклизлый причал Двины, где дожидался купцов черный люд.

– Чего там?
– спросил один, с красными глазами, с запекшимся, точно от жару, ртом.

– Худее худого!
– молвил Рябов.

Толпа тотчас же сгрудилась вокруг них - надавила так, что Митенька крякнул.

– Но, но - дите мне задавите!
– сказал Рябов.

– Не берут товары-то?
– спросил другой мужичонко, в драном кафтане, изглоданный, с завалившимися щеками.

Полуголые дрягили - двинские грузчики, здоровенные, бородатые, с крючьями - заспрашивали:

– А дрягильские деньги когда давать будут, кормщик, не слыхивал ли?

– Сколько пудов перевезли, как теперь-то?

– Онуфрий брюхо порвал, вот лежит, чего делать?

Тот, которого назвали Онуфрием, лежа на берегу, на рогоже, дышал тяжело, смотрел в небо пустыми, мутными глазами.

– Как хоронить будем?
– спросил кто-то из толпы.

Один вологжанин, другой холмогорец - закричали оба вместе:

– Провались они, гости, испекись на адовом огне, нам-то наше зажитое получить надобно...

– Нанимали струги, а теперь как? Ты скажи, кормщик, что нонче делать?

Еще один - маленький, черный - пихнул Рябова в грудь, с тоской, с воем в голосе запричитал:

– Сколько ден едова не ели, как жить? Кони не кормлены, сами мы коростой заросли, на баньку, и на ту гроша нет, чего делать, научи?

Мягко ступая обутыми в лапти ногами, сверху, по доскам спустился бородатый дрягиль, присел перед Онуфрием на корточки, вставил ему в холодеющие руки восковую свечку.

Рябов вздохнул, стал слушать весельщика. Тот, поодаль от помирающего Онуфрия, говорил грубым, отчаянным голосом:

– Перекупщики на кораблях на иноземных? Знаем мы их, шишей проклятущих, фуфлыг - ненасытная ихняя утроба. Сами они и покупают нынче все, сами и продавать станут. Теперь нам, мужики, погибель. В леса надобно идти, на торные дороги, зипуна добывать...

– А и пойдем!
– сказал тот дрягиль, что принес Онуфрию отходную свечку.
– Пойдем, да и добудем...

Приказный дьяк-запивашка, весь разодранный, объяснял народу козлогласно:

– Ты, человече, рассуди: имеет иноземец дюжин сто иголок для шитва? Зачем же ему иголки те через руки пропускать, наживу давать еще едину человеку, когда он сам их и продаст, да с превеликой выгодой, не за алтын, а за пять...

– Кто купит?
– спросил

дрягиль, продираясь к дьяку.
– Когда алтын цена...

– Купишь. Сговор у них! Иноземец друг за дружку горой стоит, у них, у табашников проклятых, рука руку моет...

С "Золотого облака" ветер порой доносил звуки услаждающей музыки, оттуда и туда то и дело сновали сосудинки - возили купцов, таможенных толмачей, солдат, иноземных подгулявших матросов, квас в бочонках, водку в сулеях.

– Договариваются?
– спрашивали с берега.

– Толкуют!
– отвечали с лодок.

– По рукам не ударили?

– То нам неведомо!

Мужики пили двинскую воду, щипали вонючую треску без хлеба, вздыхали, поругивались. Один, размочив хлебные корки в корце с водой, жевал тюрьку беззубым ртом. Другой завистливо на него поглядывал. Еще мужичок чинил прохудившийся лапоть, качал головой, прикидывал, как получше сделать. Еще один все спрашивал, где бы продать шапку.

– Шапка добрая!
– говорил он тихим голосом.
– Продам шапку, хлебца куплю...

Подошел бродячий попик, поклонился смиренно, спросил, не имеют ли православные до него какой нуждишки.

– Нуждишка была, да сплыла, - молвил пожилой дрягиль.
– Вишь, отмучился наш Онуфрий. Так, не причастившись святых тайн, и отошел...

Попик укоризненно покачал головою.

– Может, рассказать чего?
– спросил он.

– А чего рассказывать? Мы и сами рассказать можем!
– ответил вологжанин.
– Вот разве, когда конец свету будет?

Свесив короткие ножки над Двиною, попик уселся, рассказал, что теперь мучиться недолго, раньше в счислении сроков великих ошибались, а ныне страшного суда вскорости надобно ждать...

Рябов молчал, слушал с усмешкой.

– Эй, кормщик!
– крикнули с лодки.

Он обернулся. Агафоник с посохом, насупленный, подымался на берег.

– Вот как будет, - сказал келарь Рябову и обтер полой подрясника лицо.
– Ну-кось, пойдем, рыбак, побеседуем...

Молча они дошли до монастырской тележки, запряженной зажиревшим коньком. Агафоник еще утерся, пожаловался, что-де жарко.

– Тепло!
– согласился Рябов.

Послушник поправил рядно на сене, подтянул чересседельник, снял с коня торбу с овсом. Келарь все молчал.

– Так-то, дитятко, - сказал он наконец и посмотрел на Рябова косо. Послужишь нынче создателю за грехи своя.

– За какие еще грехи?
– чувствуя недоброе, спросил Рябов.

– Будто не ведаешь!
– вздохнул Агафоник.
– Позабыл будто! Карбас-то, я чаю, монастырский был? Потоплен тот карбас, взяло его море. Чей грех? Еще вспомнил: в прошлом годе муку ржаную монастырскую перегонял ты Двиною, два куля в воду упали. Позабыл? Чья мука была? Святой обители! И непочтителен ты, Ваня, в церкви божьей никогда тебя не вижу...